Исай Калашников - Жестокий век. Книга 1. Гонимые
На прогалину выскочил ошалелый заяц, присел, оглядываясь и двигая длинными ушами. Стрела Джамухи расшибла ему голову, на снегу ярко заалела кровь. Загонщики одобрительно гукнули. Он, не слезая с коня, подобрал добычу, приторочил к седлу. Справа опять затрещали кусты. Вдоль нити загонщиков тяжело бежал лось. Горбоносая голова поднята вверх, каменно-темные рога откинуты на спину. В боку торчат три обломленных стрелы, с них брызгами летит кровь. Джамуха вскинул лук, прицелился. Стрела ударила в шею. Лось запнулся, ткнулся головой в снег. Замычал и повалился на бок.
— Ого-го! Какой великий мэрген!
Джамуха был доволен: выстрел, что и говорить, удачный. Но у него не было времени задержаться у лося, осмотреть его, выпить глоток хлещущей из раны крови. Звери, стиснутые в тугое кольцо, носились по зарослям кустарника. Треск веток, топот ног, щелканье копыт, облака взбитого снега, рев, крики людей подстегивали Джамуху. Он вертелся в седле, не в силах сидеть спокойно. Загонщики теперь двигались вплотную друг к другу, стремя в стремя. Вскоре они остановились. В кругу под кустами промелькнула мерлушковая шапка Тэмуджина. «А почему должен стоять я?» — удивился Джамуха, ударил коня, ворвался в толчею круга. Первой же стрелой свалил косулю, второй тяжело ранил гурана с красивыми ветвистыми рогами, добивать его не стал — это сделают потом и без него.
Неожиданно конь резко остановился — впереди была глубокая рытвина. И в это время сбоку из мелких кустиков выскочил матерый кабан. На загривке дыбилась щетина, из клыкастого рта летела слюна. Торопливо натянул лук. Стрела впилась кабану в хребтину, но он даже не замедлил стремительного бега. Беломордый всхрапнул, кинулся в сторону. Джамуха вывалился из седла, кувырком полетел в рытвину. Снег забил глаза, ноздри. Вытираясь, услышал сдержанный смех загонщиков. Побежал догонять коня. Вскочив в седло, промчался через весь круг, не обращая внимания на обезумевших животных. Навстречу попались Сача-беки и Хучар. Они, не в пример ему, ехали шагом, стреляли неторопливо, с достоинством, как и подобает высокородным.
Тэмуджина он нашел за пределами круга, под толстой лиственницей. Он стоял у огня рядом с Улук-багатуром. Шуба распахнута, шапка, запорошенная снегом, иглами рыжей хвои, сбита на затылок, высокий лоб блестит от пота.
— А я только что послал за тобой! — весело крикнул он. — Ты почему весь в снегу?
— Упал, — нехотя признался Джамуха, отмечая в уме, что анда послал за ним только после того, как побывал в кругу сам.
Слез с коня. При падении ушиб ногу, сейчас она сильно заныла. Стараясь не хромать, подошел к огню, присел на чье-то седло, потер колено.
— Какая охота, анда Джамуха?! Я такой ни разу в жизни не видел.
— Э-э, что это за охота! — с пренебрежением сказал Улук-багатур. — То ли было в старое время! Племена не знали розни, охотились вместе, и десять тысяч, и двадцать тысяч загонщиков выезжали на облаву.
К огню подъехали Сача-беки, Бури-Бухэ и Хучар, чуть погодя Даритай-отчигин и Алтан. Все были разгорячены охотой, много говорили, смеялись, ели печень — кто сырую, кто слегка обжаренную на углях. Лиственничные сучья в огне громко щелкали, раскидывая красные искры.
Шум, поднятый животными, стиснутыми в круг, крики людей понемногу стихали. От загонщиков пришли три старика, поклонились Тэмуджину и Улук-багатуру:
— Великие повелители бесстрашных мэргенов! Вечное синее небо и добрые духи этих благословенных мест даровали вам богатую добычу. Берите, что дано, но знайте: путник в безводной степи, опорожнив сразу бурдюк с питьем, поступит неразумно. Ваш путь и путь ваших детей далек — будьте бережливыми.
Улук-багатур молитвенно сложил руки.
— Добрые духи этих гор и долины, благодарим за щедрую милость! Смотрите: мы не берем ничего лишнего, ненасытной жадности нет места в наших сердцах… А вы, мудрые старцы, хранители наших обычаев, подите и разорвите круг. Большие и малые звери, оставшиеся в живых, пусть будут живы, пусть множатся!
Старики снова низко поклонились, но не уходили, ждали слова Тэмуджина.
— Идите. Что могу добавить я к сказанному достойным и много знающим Улук-багатуром?
Джамуха с уважением подумал: «Умен мой анда! Кто-то другой на его месте не удержался бы от искуса показать свое знание обычаев и умение говорить не менее затейливо и красиво, чем старики».
Загонщики начали выволакивать убитых животных на чистую поляну. Длинными рядами лежали окровавленные косули, изюбры, лоси, кабаны, кабарожки, зайцы. Нойоны отправились делить добычу — каждому по количеству его людей. Подсчитали, кому сколько достанется, но Тэмуджин вдруг решил, что делить так нельзя.
— Племя чонос невелико. Будет справедливо, если сильные помогут слабым. Выделим чоносам долю сверх всего. Благодаря умной распорядительности мудрого Улук-багатура мы стали обладателями этой добычи. Вознаградим его и за это особой долей.
Алтан и Сача-беки переглянулись, Хучар потупил взор, Даритай-отчигин начал усердно сморкаться. Улук-багатур, разом утеряв свою степенность, изумленно пялил подернутые слезами глаза на Тэмуджина.
— Все, вижу, со мной согласны…
Тэмуджин, высокий, в длинной шубе с глубоким разрезом сзади, пошел вдоль рядов, показывая, какие животные принадлежат людям Улук-багатура. Остановился возле лося с тремя темными от уже замерзшей крови обломками стрел в боку и четвертой стрелой в шее, толкнул его носком гутула в бурую хребтину.
— Берите.
Джамуха повернулся, пошел к огню, сильно припадая на ушибленную ногу. Это был тот самый лось. Если бы Тэмуджин не поленился и посмотрел на стрелу, торчавшую в шее, он увидел бы на ней его метки.
Короткий зимний день заканчивался. Потускневшее солнце садилось за вершины гор, густели тени на снегу, темнела, становилась почти черной зелень леса. Загонщики жгли огни, снимали с животные шкуры, жарили мясо.
— Ты почему сидишь здесь, анда Джамуха?
— Где я должен сидеть?
— Люди собираются домой. Разве не хочешь посмотреть, как уложили и увязали мясо?
— За этим присмотрит мой брат Тайчар.
— Ты чем-то недоволен, анда? Нельзя было так оделять Улук-багатура? Мои родичи думают: нельзя. Но, анда Джамуха, хорошо живет не скупой — умный. Отныне люди Улук-багатура — наши друзья.
Жалко ли было Джамухе отрывать какую-то часть своей доли? Да нет. Даже того лося не очень жалко. Но Тэмуджин не должен был все делить так, будто он один тут хозяин.
— Ты говоришь правильно, анда Тэмуджин. Они будут друзьями. Твоими.
Короткие брови Тэмуджина удивленно дернулись.
— Но разве мы с тобой не одна душа? И не ты ли мне твердишь: нойоны вольных племен должны жить как братья?
— Вот-вот, как братья. Ты говоришь правильно.
Джамуха хотел, чтобы Тэмуджин сам, без его слов, понял: он делает не так, как надо бы. Но Тэмуджин не мог или не хотел понять этого.
— Если я говорю правильно, чем ты недоволен?
— Я всем доволен. Но у меня болит нога.
— Ну-ка, покажи.
— Ни к чему.
— Покажи, анда…
И он заставил-таки снять гутул, помог закатать овчинную штанину. На коленке, слегка припухшей, темнел расплывчатый синяк.
— Больно? Ну, ничего, потерпи до дому. Шаман Теб-тэнгри снимет твою боль. — Тэмуджин осторожно прикоснулся холодными пальцами к косе.
Его заботливость, может быть, и ничего не стоящая, была приятна Джамухе. И о его самоуправстве он начал думать иначе. При желании и он, Джамуха, мог бы поступить так же, и анда не стал бы спорить. Все это так. Но почему не возвращается радость, та, с которой он седлал утром своего Беломордого?
Глава 9
Расстроив свадьбу Цуй и сына чиновника казначейства, Хо навлек беду на старого Ли Цзяна. Чиновник был разъярен. Его, опору государства, его, перед которым трепещет весь работающий люд Чжунду и окрестных поселений, чуть было не обманул ничтожный старикашка. Он нажаловался на Ли Цзяна Хушаху и князю Юнь-цзы. Они, давно недовольные тем, что старик стал с годами не очень проворным и ловким, отставили его от службы.
Узнав об этом, Хо побежал к Ли Цзяну домой. Старик сидел в передней комнате, сгорбившись над жаровней с горячими углями, грел руки.
— А-а, это ты, Хо… Ну, садись, послушай старика. Шесть нечистых страстей лишают человека покоя: любовная страсть, ненависть, гордыня, невежество, ложные взгляды и сомнение.
Голос Ли Цзяна сейчас ничем не напоминал прежний — голос человека, постигшего мудрость жизни, — в нем звучала растерянность. Кончики жидких седых усов обвисли, сухие, морщинистые пальцы подрагивали.
— Все шесть страстей приносили мне страдания. — Ли Цзян глянул на дверь, ведущую во внутренние комнаты, понизил голос: — В молодости я любил девушку, но ее отдали в жены другому. Долго мучился. И мучил своей мукой жену. Теперь уже нет в живых той девушки. И мою жену мы с тобой похоронили. Зачем же я страдал?.. Вторая страсть — ненависть. Северные варвары убили моих братьев, суны — сыновей. Я хотел отомстить тем и другим. Я изучил язык варваров, ревностно служил императору, надеясь, что он сокрушит врагов на севере и на юге. На это ушла вся жизнь. А могущество сунов не поколеблено, варвары за великой стеной стали сильнее. Для чего была моя жизнь, направляемая ненавистью? Третья страсть — гордыня. Я был честен и неподкупен, в душе высоко возносил себя над корыстолюбивыми, презирал их. И вот я беден, как бродячий даоский монах. К чему была моя гордыня? В неусыпных трудах прошла моя жизнь, я слишком много работал и слишком мало времени уделял познанию вечных истин. Легко ли мне на склоне дней увидеть свое невежество? Мне хотелось отдать свою Цуй в богатый дом. Хозяина дома я чтил за самостоятельность. Это следствие того, что мною владела страсть к ложным взглядам. Цуй лишилась жениха, я — службы… Теперь мною овладела последняя страсть из шести — сомнение. Для чего я жил среди смертных?
