Страна Печалия - Софронов Вячеслав

Якову почему-то вспомнилось, как провожали покойников у него в родном селе, и он отметил про себя, что проводы те сильно отличались от наблюдаемых им сейчас. Там, на Руси, женский плач в подобных случаях являл собой некую песню, которой прощались с близким человеком, надеясь, что там, в другом мире, будет ему лучше и приятнее, нежели среди людей. Плачи те, хоть и грустные, по звучанию больше походили на проводы в дальнюю дорогу и несли в себе надежду на встречу, которая рано ли, поздно ли, но случится. Здесь же, в Сибири, бабы голосили больше для вида ни на что не надеясь, а прекратив завывание свое, с улыбкой начинали судачить меж собой о делах житейских. Родня же покойного, если и плакала, то тоже без особого надрыва, словно берегли силы на самих себя и грядущие затем испытания.

Яшке представилось, как будут провожать его самого в последний путь, и он понял, вряд ли кто закричит, заплачет, запричитает, назовет его кормильцем. Тогда для чего и сами проводы? Кому они нужны? Не самому же покойнику! Значит, людям живым, которые зачем-то придумали их и сопроводили плачем и криками. Или все они истово верят в нужность их присутствия и участия? А может, делают все по давней традиции, перенятой у предков? А те откуда узнали о том? Кто первый придумал и научил остальных тому, что сейчас считается столь привычным и обыденным?

И он в очередной раз запутался в своих рассуждениях, вновь не находя ответа на рождающиеся у него вопросы. Но от всего увиденного ему расхотелось ходить на похороны, оставаться на поминки, хотя это была единственная для него возможность хоть изредка поесть досыта.

Зато, уйдя с последних похорон, он впервые в жизни подумал всерьез о своей собственной смерти. И не испугался, как это делают все нормальные люди. В тот момент он даже не заметил, как оборвалась его связь с этим миром, и он стоял уже в шаге от того, что зовется потусторонним.

Неожиданно ему сделалось жалко самого себя, чего ранее с ним никогда не случалось. Он попытался вспомнить о матери, но с удивлением понял, что воспоминания эти, а тем паче ее светлый образ покрылись толстым слоем густой, как деготь, жалости к самому себе. И обиды на всех, кто когда-то находился рядом с ним и не смог объяснить, как жить ему дальше. И вслед за тем у Якова совсем пропало желание возобновлять былые беседы с матерью, а потому он решил, пора начинать заботиться о самом себе, коль никто больше не выказывает своего сострадания и заботы о нем, Якове. И напряженно стал думать он, с чего начать заботу о самом себе. Но ничего определенного на этот счет в его отягощенную вопросами о смысле бытия голову так и не приходило. И родилась вслед за тем обида на людей и раз и навсегда нежелание общаться с ними.

Так прошло несколько дней… И Яшка даже не заметил, как вслед за непрестанными думами и размышлениями подкрадывается к нему великая печаль, все сильнее овладевая им. Незаметно для самого себя все глубже погружался он в тину безысходности, которая еще чуть — и затянет его всего с головой — и тогда он уже никогда не выберется наружу, не станет тем прежним, мало думающим о себе и жизни своей человеком, которому на все наплевать и ни до чего на свете нет дела.

Вслед за тем накатило на него некое оцепенение, словно паралич, поразившее душу. И понял он всю малость свою в этой дальней стране, а поняв, не заметил, как пришла вслед за тем к нему несказанная, непередаваемая словами грусть, граничащая с неземной печалью. Вволю настрадавшись, стал чувствовать он волны тепла, рождавшегося где-то в глубине организма, отчего сделалось ему хорошо и приятно. Так, замерзающему в одиночестве человеку неожиданно становится тепло и приятно, и погружается он в вечный сон, незаметно уходя из жизни в мир вечного покоя…

Именно тогда и открылась ему великая тайна сибирская, что, сколько ни бейся, ни обременяй себя вечной работой, а все зря. Не увидать ему здесь плодов деяний своих, а будут они уходить в землю, как гробы, вышедшие из-под его, Яшкиного, топора, погружающиеся навечно вглубь земли. А вслед за тем исчезнут рухнувшие на осевшие могилки кресты… И оттого еще грустнее и жальче себя стало ему. И он даже не попытался отогнать коварное чувство, а стал лелеять его в себе и жить с ним. И окончательно вытеснила печаль материнский образ, не оставив места для него в сыновьей душе.

Лишь вечерами, оставшись один, он с удивлением раз за разом стал обнаруживать на щеке своей редкую слезинку, являвшуюся, как драгоценный жемчуг, на глухом, не посещаемом людьми речном берегу. Не привыкший к слезам, он не верил, что то есть его слеза, а решил, будто мать каким-то удивительным образом роняла ее, посылая тем самым весточку о своем реальном существовании в этом мире.

Но пришел срок, кончились слезы, и он забыл о матери своей, как постепенно забывает человек обо всем, с ним когда-то происходящим. Зато стал думать непрерывно о своей никчемности, разжигая внутри себя неведомые доселе гнев и злость не столько на людей, сколько на самого себя.

А вскоре не стало в нем ни гнева, ни злобы, зато все больше день ото дня росла печаль и копилась, как зола в печи, изгоняя все другие проявления человеческой души. Самое удивительное, но испытал он от того таинственно-приятное чувство удовлетворения и с нетерпением ждал вечера, когда грусть сковывала члены и окутывала душу приятной истомой, не позволяя встать и стряхнуть ее. Он пытался найти тому объяснение, но мысли работали вяло, и жалость к самому себе гнала их прочь, не позволяя отвлекаться на что-то иное, кроме грусти.

Работа его, за которую он с большой неохотой время от времени все же принимался, стала казаться скучной и ненужной, без которой вполне можно прожить, после того как человек узнал и постиг истину всего сущего на земле. С тех пор Яков сделался окончательно похожим на остальных слободчан, которые ничем особо старались себя не занимать и не обременять. Он стал отказываться от заказов, ссылаясь то на болезнь, то на занятость, то на нехватку нужного материала и через какой-то срок люди совсем перестали к нему обращаться, понимая, что из того выйдет.

Он же с раннего утра шел на улицу и бесцельно бродил по городу взад и вперед, пристально вглядываясь в лица редких прохожих и пытаясь определить, знают ли они, живущие рядом, то, что открылось ему и теперь переполняло, грозя выплеснуться наружу. Но все люди, встреченные им, спешили по своим большим и малым делам и не желали откровенничать с праздно шатающимся человеком.

Тогда Яков без особого желания, а по приобретенной с детства привычке шел в храм и вставал напротив полюбившейся иконы Спаса, спешно крестился, но уже без прошлого трепета и робости, а по-деловому, по-хозяйски и заводил немую беседу со Спасителем, которая начиналась обычно словами: «Ну, что, Господи? Не удалось скрыть от меня главную земную тайну? А ведь распознал я ее. Теперь-то известно мне, как дальше жить…» Какое-то время Яшка напрягал внутренний слух, ожидая хоть что-то услышать в ответ, а, не дождавшись, презрительно хмыкал, взмахивал рукой, поспешно, с оглядкой, словно его могут уличить в чем-то дурном, крестился и шел домой.

Потом он отказался и от этих посещений дома Господня, решив, что свой храм он может вполне создать и прямо у себя в мастерской. Зачем молиться тому, кто не оказал ему никакой помощи, не направил на верный путь в разгадке великой тайны бытия, и ему пришлось долго блуждать в поисках оказавшейся довольно простой истины. Нет, такой Бог ему не нужен! Он создаст свое, лишь ему одному известное божество, которому и станет поклоняться, посвящать в самое сокровенное и просить помощи.

Через какое-то время у него возникло стойкое неверие в божественность того, кому он много лет поклонялся и благоволил. Он усомнился, что здесь, в Сибири, может жить тот Бог, которого он знал там, на Руси. Не зря татары поклоняются своему Аллаху, а иные инородцы верят в своих богов.