Милий Езерский - Триумвиры
Клодий?..
— Проклятье богатым! — кричала толпа, угрожая сжатыми кулаками сенаторам и всадникам, которые, бледнея, с ужасом смотрели на Цезаря.
— Скажите: может ли популяр, годы боровшийся за плебс, стать тираном? Никогда! Поэтому, квириты, я, вождь народа, отказываюсь от предложенной за мои заслуги десятилетней диктатуры, боясь, что она вызовет злобные нападки врагов…
— Долой помпеяниев!
— Будь диктатором!
Крики толпы усиливались. Теперь гремел весь форум, и даже сенаторы, подняв руки, умоляли триумфатора принять диктатуру.
— Я благодарен квиритам и отцам государства за почетную награду, но сейчас не могу ее принять… Достаточно будет, если я сохраню за собой консулат, цензуру и избирательную власть.
Довольный народ выражал громкими криками радость и расположение к Цезарю. А когда полководец объявил, что готов исполнить обещание, данное три года назад, буря приветственных криков потрясла форум.
— Квириты, из Африки, я привез шестьсот миллионов сестерциев и драгоценные металлы, — громко звучал голос императора, — и хочу распределить их между вами, легионариями и военачальниками: каждый квирит получает триста сестерциев, легионарий — восемьдесят тысяч, центурион — сто шестьдесят тысяч, военный трибун — триста двадцать тысяч… А на днях начнутся публичные пиршества и бесплатная раздача хлеба и оливкового масла…
Народ неистовствовал. Десятки мускулистых рук овладели Цезарем, когда он сходил с ростры, и понесли его по улицам. С крыш и с балконов сыпались на него цветы и зеленые листья.
И все-таки он не пользовался таким могуществом, как Сулла. Кровавый диктатор, имя которого внушало ужас и напоминало о славе титанических побед, спас отечество от гибели и избавил аристократию от политического уничтожения, — а он, Цезарь? Знал, что из триумвиров он способнее всех не потому, что победил Помпея Великого, а оттого, что готовился создать новое правительство, провести законы, упорядочить магистратуры и начать завоевательные войны, которые способствовали бы романизации захваченных стран.
«Неужели я должен возвратиться к завоевательной политике прежних лет? — думал он, шагая взад и вперед по таблинуму. — Да, да, отомстить за смерть обоих Крассов, которые были ко мне расположены, завоевать Парфию и дойти до Индии по примеру Александра Македонского…»
Кликнул скриба и велел записать для памяти намеченные законы и мероприятия.
Ходил по таблинуму в глубокой задумчивости.
— А теперь запиши: закончить исправление римского календаря, начатое в прошлом году.
Отпустив скриба, стал собственноручно писать эпистолу:
«Гай Юлий Цезарь — божественной Клеопатре.
Чем больше думаю о тебе и сыне, тем больше жажду увидеться с тобою. Боги свидетели, что, воюя с помпеянцами в Африке, я не мог отправиться в Египет, — спешные военные и государственные дела заставили меня торопиться в Азию, а затем в Рим. Но желание увидеться с тобой преследует меня день и ночь. Поэтому прошу тебя: приезжай с сыном в Рим. Заодно привези с собой лучших египетских астрономов, которые могли бы помочь нам исправить римский календарь. Буду рад, если согласится тебе сопутствовать знаменитый астроном Созиген… Думаю, что ты, божественная, сделаешь всё, о чем я тебя прошу. Прощай».
Вспомнив, что на конец сентября было назначено освящение храма Венеры Родительницы, он приказал высечь из мрамора статую Клеопатры и поставить ее к этому дню в храме.
В сенате Цезарь говорил о своих планах. Слыша одобрение непримиримых аристократов, ненавидевших его за смерть Катона и Помпея, он сказал:
— Надеюсь, отцы государства, вы поддержите меня ради блага дорогого отечества.
Сенат рукоплескал.
Когда император выходил из курии, подошел Цицерон.
— Слава Цезарю, — сказал он вместо приветствия. — С большой радостью и удовлетворением я слушал речь, в которой ты открыл перед нами свои замыслы… Законы, задуманные тобою, укрепят и вознесут государство на недосягаемую высоту… Но ты умолчал о форме правления…
— Форма правления? — удивился Цезарь. — Разве она не осталась прежней?
Цицерон молчал.
«Лжет и притворяется, — думал он, удаляясь. — Со смертью Катона республика почти умерла, и мы должны бороться за восстановление гражданского правительства».
Цезарь занимался государственной деятельностью, не щадя сил.
Эдикт о роспуске коллегий, учрежденных Клодием, и уменьшении хлебных раздач вызвал бурю в комициях. Популяры понимали, что Цезарь, подкупая плебс деньгами, бесплатной раздачей хлеба и масла, пиршествами и зрелищами, одновременно старался умалить его мощь. А выселением пролетариев из столицы в колонии наносил удар ядру пролетариев, одновременно освобождаясь от недовольных, которые могли бы злоумышлять против него. И народ резкими криками выражал свое негодование.
— А свободные союзы для взаимопомощи и профессиональных нужд? — крикнул кто-то.
— Упраздняются, — сказал Цезарь, — они не нужны; обо всем и о всех будет заботиться государство. — И, возвысив голос, прибавил: — Квириты, когда мы боролись с олигархами, коллегии были необходимы, а теперь, когда аристократия сломлена и ей больше не подняться; когда во главе народа стоит популяр, ваш вождь и сподвижник Каталины, — чего вы боитесь? Я буду на- страже ваших дел, и никто не посмеет посягнуть на ваши права… Возобновляя идеи Гракхов о колониях, я, популяр, желаю вам блага. Сначала будут основаны колонии в Кампании и иных местах Италии, затем выведем колонии в Лампсак, Эпир, Синопу, Гераклею, на берега Понта Эвксинского, в Нарбоннскую Галлию… Отстроим Коринф и Карфаген…
Не слушая возражений, он произвольно распустил комнции и удалился с Марсова поля.
Пообедав в обществе Кальпурнии, Оппия, Бальба, Фаберия и Долабеллы, Цезарь позвал друзей в таблинум.
— Что же Антоний, — спросил он, — так и отказывается заплатить за дворец и имущество Помпея?
— Господин мой, — вкрадчиво сказал лысый сплетник Фаберий, — он не только отказывается, но и всюду жалуется на тебя и угрожает…
— Что же он говорит? — криво усмехнулся Цезарь.
— Он утверждает, что*служил тебе честно, а награды не получил… в то время как ты, господин, вознаградил себя…
Голос Фаберия, дрогнув, оборвался.
— Чем? — побагровел Цезарь.
— Не осмеливаюсь, господин!
— Говори, — сурово сказал Цезарь, — но смотри — только правду…
Фаберий, прищурившись, как будто не решался; все знали, что он притворяется, и неприятно было смотреть на этого проходимца, который втерся в доверие Цезаря.
— Любовью Клеопатры, — шепнул он, потупившись. Цезарь рассмеялся.
— Какая глупость! — сказал он. — Удивляюсь тебе, Фаберий, что ты повторяешь такие сплетни. Антоний не таков — я его знаю. Он провинился, и я не хочу его видеть. Но это не значит, что можно пятнать его честное имя…
— Ты прав, Цезарь! — радостно вскричал Оппий. — Антоний любит тебя, и не верь распространяемым слухам, будто он подкупил наемного убийцу, чтобы тот ударил тебя ножом. Антоний женился на Фульвии, вдове Клодия и Куриона (ты, конечно, помнишь эту женщину, которая мечтает управлять правителем и начальствовать над начальником?), и скромно живет, не злоумышляя против тебя… Что же касается имущества Помпея, — прибавил он, видя нетерпеливое движение Цезаря, — то он, быть может, и неправ, вознаградив себя самовольно за бескорыстную службу своему императору, но разве ты не знаешь, Цезарь, что он увяз в долгах? А женившись…
— Не нужно было жениться! — крикнул Долабелла. — Фульвию мы знаем: она расточительна и требовательна…
— Тише, тише, — прервал Цезарь, заметив на пороге Кальпурнию. — Садись с нами, жена, я хочу немного отдохнуть среди друзей…
— Прости, но мне некогда. Разве ты забыл, Гай, что завтра у нас соберутся родные и друзья? Вспомни, что Децим Брут, вызванный тобой из Трансальпийской Галлии должен приехать сегодня вечером?
Цезарь улыбнулся.
— Весь дом готовится к пиршеству, и все, кроме Цезаря, знают об этом, — сказал он, — но Цезарю простительно: другие заботы и иные мысли роятся в его голове, — и всё это для блага отечества!
XIV
Триклиниум был уставлен столами и ложами, покрытыми пурпуром. Рабы убирали цветами и зеленью стены, слушая шум голосов, доносившихся из атриума. Смуглые невольницы, вывезенные Цезарем из Азии, и бронзовые африканки расставляли фиалы, вносили амфоры, перекликаясь между собою: гортанные наречия Мавритании, Нумидии, Египта и Эфиопии переплетались с мягким говором греков, понтийцев и пергамцев.
Гости прохаживались по атриуму, оживленно беседуя. А в стороне, прислонившись к колонне, стоял молодой семнадцатилетний муж с равнодушным выражением лица. Это был Гай Октавий. Болезненный от рождения, он воспитывался в доме своей бабушки, сестры Цезаря, после смерти отца, велибрийского ростовщика. Антоний утверждал, что Цезарь взял его под свое покровительство, воспользовавшись им как наложницей, но не все верили Антонию, зная, что он недоволен императором. Зато заботы Цезаря по отношению к племяннику были всем известны: Гая Октавия обучали наукам опытные преподаватели — Афенодор из Тарса и Дидим Арей, неопифагореец.
