Петр Петров - Белые и черные
Цесаревна Анна Петровна, продолжая плакать, отстранила рукою поднос с чаем.
— По крайности для подкрепления соизвольте пропустить это, — подавая рюмку вина цесаревне, промолвил Дивиер.
— Оставь меня, Антон Мануилыч, до того ли теперь?! — ещё более расстроенная, ответила Анна Петровна.
В это время прошёл в опочивальню Блументрост, и все невольно насторожились. Цесаревны вместе с ним вошли в опочивальню, оставив дверь не совсем притворённой. В неё видна была голова врача, пробовавшего пульс августейшей больной, всё ещё не освободившейся от сонливости и хрипения в горле. На вопрос Анны Петровны: «Как теперь?» — Блументрост мог только пожать плечами, видимо озабоченный неопределёнными симптомами кризиса при слабом пульсе. Видя мрачное выражение на лице врача, противники светлейшего переглянулись: не кончено ли всё?
Предприимчивый Дивиер первый вздумал воспользоваться этой ситуацией и увезти будущего государя, отняв, так сказать, его из-под носа у Меньшикова.
— Не лучше ли будет вам для успокоения немножко прогуляться? — предложил Дивиер великому князю, смотревшему на Софью Карлусовну, снова начавшую хмуриться. — И её возьмём, ваше высочество.
— Пожалуй, — ответил беззаботный отрок, глаза которого уже глядели рассеянно на гардину окна, сквозь которую проскользнул сбоку луч весеннего солнца, отразившийся на тёмном ковре пола ярким пятном.
— Так пойдёмте же! — И, взяв за руку великого князя и Софью Карлусовну, Дивиер направился к двери в коридор, не встретив на этот раз никакого сопротивления со стороны Балакирева, который был уверен, что некуда уйти дальше апартамента его высочества.
Войдя туда и перебросившись с людьми своей партии вестью о том, что они усмотрели в приёмной, Толстой и Шафиров занялись серьёзною беседою: что следует им делать. А Дивиер, прихватя молодого Долгорукова, камер-юнкера (заявившего, что его коляска может везти куда прикажут), впятером, взяв и Скорнякова, направился на главный подъезд, который оказался запертым, и прислуга не подавала голоса, несмотря на громкие приказания отворить. Бесплодно потеряв четверть часа, Дивиер попытался проникнуть на набережную через недостроенный дом дворцовой канцелярии, и на этот раз попытка его удалась. Долгоруков побежал в Мошков переулок, где стояла его карета, и стал махать великому князю и его спутникам, чтобы они поспешили. Но едва они сели в карету, как из Мошкова переулка выскочили солдаты и схватились за упряжь лошадей, не давая им двинуться. Дивиер, в полной форме, скомандовал солдатам отступить, и они построились, отойдя от кареты в сторону; но из главного подъезда выскочил светлейший, прибывший вовремя, и криком «стой!» остановил кучера, неохотно сдержавшего лошадей.
— Кто велел ехать? — крикнул ещё громче светлейший.
— Я! — ответил, едва сдерживая свой отроческий гнев, великий князь Пётр Алексеевич.
— Теперь не та пора, чтобы можно было обойтись без вашего присутствия, государь… Её величество требует вас к себе.
Великий князь и Софья Карлусовна вышли из кареты. Светлейший взял их за руки и пошёл с ними во дворец, скомандовав:
— Гренадёры, берите всех, кто здесь!
Дивиер крикнул:
— Не троньте без указа Верховного совета! Я генерал-полицеймейстер, как вы знаете, и возвращусь сейчас!
Ему дали свободно удалиться; но команда всё-таки не выпустила Скорнякова-Писарева и Долгорукова, оставшихся на улице при экипаже.
Бледный, как смерть, вошёл Дивиер в комнаты великого князя, где ещё заседали Головкин с Толстым, Шафировым и явившимся только теперь Ягужинским. Объяснив, что с ним случилось, обер-полицеймейстер сказал, что пора положить предел самовольству одного из членов Верховного совета.
— Надо, надо! — тихонько, как бы говоря про себя, молвил канцлер, прибавив: — Я скажу князю Александру Данилычу, чтобы он воздерживался впредь… более.
— Не спрашивать его, а теперь же надо выразить запрещение ему так поступать, в журнал прописавши… И открыть заседание не выходя отсюда! — сказал Толстой. — Все члены здесь… Пойдём в советскую и созовём товарищей.
— Хорошо, хорошо! Если все согласны… Я буду… Доложу герцогу и цесаревнам. — И старик поплёлся к выходу. Придя в приёмную, он, однако, никому ничего не сказал и потихоньку удалился домой.
Между тем через час после ухода канцлера в комнатах великого князя собрались светлейший, генерал-адмирал, герцог Голштинский и князь Дмитрий Михайлович Голицын и стали рассуждать о том, что сегодняшний увоз великого князя показывает несомненно существование заговора.
— Какой тут заговор? — сидя с другими, сказал граф Толстой.
— Что заговор был и есть… и что ты, Пётр Толстой, глава его, я имею неопровержимые доказательства… — сказал Меньшиков. — Государыне уже доложено, и приказ последовал: вас всех взять и допросить как следует, по закону.
— Где доказательства? — спросил, стараясь сохранить наружное спокойствие, обвиняемый.
— Верно уж, у светлейшего есть достаточные улики, — не совсем твёрдо ответил, глядя робко на всех, генерал-адмирал.
Все промолчали.
— Я — член Верховного тайного совета, и, чтобы меня арестовать, нужно не одно слово Александра Меньшикова, а явные улики да свободное, без него, обсуждение их… Обвинитель — не судья!
И на это ничего никто не ответил.
— Я сделал своё дело… — возразил светлейший, — что мне долг предписывал… Вы, господа, делайте своё дело… А указ высочайший вам объявлен… Нельзя главного оставить на свободе, когда клевреты позабраны.
Вошёл офицер с двумя рядовыми с ружьём и громко произнёс:
— Граф Пётр Андреевич Толстой, шпагу вашу! Я вас арестую по высочайшему её императорского величества словесному приказу.
Толстой молча последовал за ним. Герцог Голштинский поперхнулся, сбираясь что-то сказать, но только сделал рукою знак, махнув по воздуху.
На следующий день стало слышно, что государыне легче. Ещё через день заговорили в городе, что открыт обширный заговор при дворе в самую последнюю минуту пред приведением в действие; что заговорщики хотели убить светлейшего князя, генерал-адмирала, генерал-прокурора, канцлера, всё императорское семейство и иностранцев, в точности повторив ужасы стрелецкого восстания 15 мая 1682 года в Москве [81]. И главою заговора был устроиватель тогдашней резни граф Пётр Андреевич Толстой. Спас всех своею находчивостью один светлейший князь Александр Данилыч, лично подвергаясь величайшей опасности, чтобы вырвать из рук кровопийц единственную отрасль мужеского племени в августейшей фамилии — великого князя Петра Алексеевича. Его Господь Бог сохранил невредимым благодаря мужеству Софьи Карлусовны Скавронской, подставившей грудь свою для поражения рукою убийцы. Толковали также, будто бы полицейские солдаты по приказу своего главного начальника должны были схватить всех иностранцев и разграбить их имущество.
Прошла ещё неделя, в продолжение которой только и говорилось, что об арестантах и открываемых из допросов их планах самого кровавого свойства. Верховный тайный совет не собирался, и вообще во дворец вход был значительно затруднён. Сам канцлер, два раза приезжавший для засвидетельствования своего рабского её императорскому величеству решпекта, не был впущен. Вечером, в день вторичной своей попытки видеть её величество, канцлер получил письменный указ за высочайшею подписью, сопровождаемый короткою запискою светлейшего князя:
«Ваше сиятельство! Будьте в крепости в комиссии, да извольте собрать всех к тому определённых членов и её величества указ всем объявить. И всем, не вступая в дело, присягать, чтоб поступать правдиво. И никому не манить. И о том деле ни с кем не разговаривать и не объявлять, кроме её величества».
В присланных допросных пунктах велено допросить Дивиера по смыслу взведённых на него обвинений, в неприличных поступках в приёмной её величества, утром 16 апреля.
В записке светлейшего князя поручалось канцлеру ответы Дивиера завтра утром «довести до сведения её величества».
Канцлер, прочитав записку и допросные пункты, погрузился в глубочайшее раздумье. Самое поручение было крайне щекотливо. Ему — допрашивать людей, планы которых при его соучастии и обсуждались! Злая насмешка. Да ещё докладывать ответы Дивиера? Ну кто порукою, что императрица в болезненном состоянии своём будет слушать его? Ясно, репортовать придётся тому же Меньшикову, против которого всё и было направлено.
В тяжёлом раздумье застал тестя Павел Иванович Ягужинский.
— Что вы так приуныли? Новое есть что-нибудь? — спросил он.
— Прочти и посоветуй: как быть?
Пробежав допросные пункты, указ и записку светлейшего, зять сказал:
— Ну, что же, будем действовать, ведь тут приписано внизу: «Контору извольте учредить в крепости»… секретаря можете взять по усмотрению… Возьмите меня… я и отрепортую завтра, за нездоровьем вашим!
