Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
Все шло до поры до времени в рамках приличий. И вдруг. Христофор, я обомлел, услышав, как барон Тутольф, успевший где-то хватить лишку вина, громко спросил у Константина Дуки, стоявшего поблизости:
— Что это за невежа, который позволяет себе сидеть в присутствии стольких великих полководцев?
Поскольку сидел на своем троне только василевс, ясно было, о ком это сказано. Константин болезненно поморщился и еле сдержался, чтобы не затеять ссору, но среди греческих вельмож прокатился возмущенный ропот. Гневные взоры Годфруа и Гуго пронзили нахала с двух сторон, но этим еще все не кончилось. Когда собравшихся пригласили в соседнюю залу, где были накрыты столы для пиршества, Алексей поднялся со своего трона и, вежливо поклонившись, повторил приглашение. В это мгновение Тутольф, незаметно прокравшийся к трону, плюхнулся в него и, развалившись, объявил:
— Однако, жестковато сиденьице! Когда я займу трон какого-нибудь восточного королевства, то прикажу сделать кресло помягче, хо-хо-хо!
Он так и покатился со смеху, откинувшись к спинке трона, явно страшно довольный своим варварским остроумием. Бодуэн, находящийся поблизости, яростно схватил наглеца за рукав кафтана и так сильно дернул, что ткань затрещала:
— Ты с ума сошел, барон! Потрудись немедленно встать!
— Вот еще! — фыркнул Тутольф. — Может быть, кто-нибудь сомневается в моем благородном происхождении? Так вот, неподалеку от моего фамильного замка есть перекресток, подле которого стоит старая часовня. По обычаю моей страны, если кто-то хочет померяться силами в доблестном поединке, выходит к этой часовне и ждет смельчаков. Так вот, когда я там появлялся, никто не осмелился выйти со мною один-на-один. Понятно?
Промолвив это, он громко рыгнул, так что всем ненадолго померещилось, будто они попали в пустую винную бочку, настолько сильный запах исторгся из пьяного чрева Тутольфа.
— Я мог бы напомнить вам, барон, наш поединок на турнире в Палермо, — произнес я и добавил: — А потому встаньте с чужого трона, он пока еще не ваш.
Все засмеялись. Тутольф подскочил, как ужаленный, но потерял равновесие и позорно растянулся плашмя на гранитном полу. Первым к нему бросился сам василевс. Еле сдерживая смех, он помог спесивцу подняться на ноги и сказал:
— Благороднейший барон, ни у кого не возникает сомнений, что вы непременно займете подобающий вам трон, ибо доблесть ваша налицо. Но позвольте все же дать вам один совет. Я очень хорошо знаю военные приемы сельджуков. Так вот, чтобы вам довелось целым и невредимым добраться до уготованного вам трона, рекомендую вам никогда не становиться ни в задних, ни в передних рядах войска, где чрезвычайно опасно находиться. Занимайте лучше место где-нибудь в середке, чтобы никто не мог пресечь вашу драгоценную жизнь.
В пьяной голове Тутольфа все перемешалось, и он не заметил издевки в советах василевса. Он изобразил на своем лице некое подобие собственного достоинства и в сопровождении Алексея проследовал в помещение, где располагались пиршественные столы. Все были покорены поступком василевса и громко выражали свой восторг перед его остроумием и дипломатией, полностью сгладившими огнеопасную ситуацию. Через некоторое время барон Тутольф сам себе присвоивший прозвище Стралинг, что значит «сияюший» мирно храпел в дальнем углу зала, а все наперебой провозглашали свое почтение императору Алексею, и было такое чувство, что крестоносцы поздравляют его с избавлением от них.
Итак, выслушав молебен, который отслужил епископ Адемар, мы двинулись на восток по берегу длинного залива. Впереди всех ехали всадники Роберта Норманского и Стефана де Блуа, над ними развевалось знамя Святого Петра, переданное им в Лукке папой Урбаном. Сразу за ними шли мы, возглавляя отряды Годфруа Буйонского. А уж за нами двигались все остальные. Светило яркое солнце, на душе было радостно и торжественно; стоило отъехать чуть-чуть в сторону и слегка подняться в гору, чтобы оглянуться назад, и дух захватывало от зрелища огромной армии, идущей за нами следом. Я не верил папе Урбану и склонен был подозревать, что на соборе в Клермоне он мастерски исполнил придуманную им самим для себя роль; я прекрасно понимал, что собою представляет большинство крестоносцев, людей недалеких, некультурных, не цивилизованных и не слишком-то верящих в Бога, ибо для веры нужна чистота души и полет мысли; я сознавал, что нам придется столкнуться с цивилизацией Востока, заслуживающей бережного и почтительного отношения; но все это уравновешивалось моей твердой убежденностью в том, что Господь Бог Иисус Христос незримо ведет нас, ступая впереди нашего воинства.
Местность, по которой мы двигались, была довольно пустынная, лишь изредка виднелись следы какого-то жилья. То и дело по обочинам дороги нам попадались бренные останки, в которых нетрудно было распознать несчастных крестоносцев, пришедших сюда в прошлом году вместе с Готье Санзавуаром и Пьером Эрмитом. Готье, кстати говоря, с небольшим отрядом уцелевших участников прошлогоднего похода, тоже отправился вместе с нами. Можно себе представить его чувства, когда мы добрались до той злосчастной долины, на которой нашло свою гибель первое, слабое войско крестоносцев. Узкое и длинное пространство, с двух сторон зажатое горами, было густо усеяно человеческими останками, белоснежные черепа улыбались небесам, стрелы торчали из ребер, обглоданных стервятниками, истлевшие одежды трепались по ветру. Решено было оказать почести этим останкам; собрав и захоронив их, мы воздвигли над ними каменную насыпь и воткнули наспех изготовленный крест. Здесь же и остановились на ночлег, развели костры и, вкушая вино, хлеб и мясо, поминали тех, чьи кости только что предали земле. Разведчики строго следили за окрестностями, но покамест никаких признаков близкого неприятеля не наблюдалось.
Не знаю, каким образом, но когда мы приблизились к Никее, стало известно, что самого султана в городе нет, он вынужден был отправиться с войском на усмирение одного из своих соседних эмиратов, где вспыхнуло восстание, грозившее свергнуть Кылыч-Арслана с престола. Это сильно обрадовало и приободрило нас, тотчас было принято решение начинать приступ, покуда войско султана не вернулось из похода. Помню, как в ту минуту мне возомнилось, что Господь дает нам легкую победу и ночевать мы будем в захваченной столице Иконийского султаната. Однако ночевали мы не в городе, а у его стен, несколько разочарованные, но получившие хороший урок.
— Ох… эх, углей вам под задницу! — кряхтел от боли Аттила, прикладывая кусок бараньего сала к плечу, обожженному смолой. Он продолжал вспоминать излюбленные венгерские ругательства и посылать их в адрес сельджуков, которые не захотели просто так отдать нам свою столицу. Аттила еще хорошо отделался, ибо многие из тех, кто первым бросился штурмовать город, остались лежать под стенами Никеи, пронзенные стрелой или облитые с головы до ног кипящим варом. Выждав, покуда большое количество крестоносцев окажется внизу, прямо под стенами, защитники города обрушили нам на головы целый град камней, целые тучи стрел, целые потоки дымящейся лавы. Этот горячий прием остудил незваным гостям головы, стало ясно, что Никею придется осаждать, а значит, взятие Иерусалима несколько отодвигается во времени.
— Говорил я вам, сударь мой Луне, — продолжал ворчать Аттила, сдирая с плеча куски затвердевшей смолы, — чем ближе к туркам, тем ближе к тому свету. Считайте, я уже одним плечом побывал в пекле, зачерпнул того варева, в котором меня потом будут черти в гуляш превращать за мои прегрешения. Все-таки, не очень приятная штука боль, согласитесь. Я не люблю боль. А каково тем беднягам, которым не только плечо, но и многое другое окатило. Эх, беда! Хорошо хоть, вы целехонький, хотя продолжаете башку свою подставлять куда не следует, ровно вам не двадцать восемь лет, а восемнадцать. Говорили у нас в Вадьоношхазе дураку Эмешу: «Прекращай девок портить! Женись, живи, как все», так он не слушался. Однажды, вот точно так же, как мы сюда, полез в сад к одной, да на грех перепутал и забрался под окна к замужней верной жене. Кустами шуршит и громко мяукает, да еще так противно подзывает ее: «Выйди, выйди, моя кошечка, это я, твой котик Эмешка!» Она слушала-слушала его, взяла стакан кипятка, да и плеснула на него. «Терпеть не могу, — кричит, — котов! Шляетесь, а потом под окнами кошачьей мочой воняет». Она, сударь, не очень хорошо пахнет, кошачья моча. Да так здорово верная жена обварила щеку дураку Эмешу, что он после этого перестал девок портить и вскоре женился. Ох, батюшки-святы, как же больно в крестовые походы ходить!
Я уж теперь позволял моему оруженосцу болтать все, что ему заблагорассудится, поскольку болтовня помогала ему превозмочь боль, а я ужасно переживал за Аттилу, когда его, случалось, ранят.
На следующий день наша крестоносная рать стала основательно обустраивать осаду Никеи. Мы обложили город со всех сторон, перекрыли все ходы-выходы и стали ждать. Торжественное чувство движения к заветной цели сменилось унынием сидения на месте для которого нужно было как следует набраться терпения. Время от времени появлялись какие-нибудь задумки, как можно быстрее захватить город, но все они оказывались неудачными. Старинный греческий город, основательно укрепленный — в четвертом веке Константином Великим, все больше казался неприступным. Тоска охватывала сердце — вот уже вторая неделя, как мы тут, третья начинается, жарко, пыльно и никакого луча надежды. А далеко, в Зегенгейме, ждет меня моя Евпраксия, и должно быть, предполагает, что я уже в Иерусалиме.
