Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
Насосное отделение — не узкий штрек, и свету здесь не жалели. Но все равно, под землей. А под землей Борис Федорович все-таки чувствовал себя неуютно.
В отделении стояло три насоса. Два в работе, третий на профилактике. Заканчивалась профилактика, подключали отлаженный механизм, другой в ремонт.
Если смотреть с точки зрения здравого смысла, новая работа не шла ни в какое сравнение с его первым опытом в качестве каторжанина. Впервые за долгие месяцы к Борису Федоровичу вернулось чувство собственного достоинства.
Но ответственность! Он никогда не боялся ответственности, никогда не перекладывал ее на другие плечи. Но не в таких же условиях!
Не приведи бог, какая-нибудь значительная неисправность — все! Вода хлынет в шахты, людям некуда будет деться. А крайним окажется он!
«И тогда, дорогой товарищ Попов, поставят тебя к стенке, можно не сомневаться», — почти весело думал Борис Федорович, отвинчивая болт клапана.
Мало антисоветчик, чуть ли не резидент иностранной разведки, так еще и вредитель! Слово-то какое знакомое с самых юных лет. Борису Федоровичу и в голову никогда не могло придти, чтобы думать о тех, довоенных врагах народа иначе как вредителях. А тут вдруг сам оказался в этой же шкуре.
Однажды на ум пришла наполовину забытая история. Давно, до войны дело было, в Ташкенте. Он только-только пришел на работу в «Сазводпроиз». В соседнем отделе проектировали первую насосную станцию на Амударье. Проект выполняли в спешке, под окрики: «давай-давай!» Ускоренными темпами строилась и сама станция.
Для торжественного открытия согнали кучу народа, и народ облепил обрывистый берег реки. На самую крутизну некоторые смельчаки залезли, дружно хлопали, кричали «Ура!», размахивали кумачом.
Станцию запустили, но вода наверх не пошла. Почему? Это тогда никого не интересовало. Главный инженер проекта был объявлен врагом народа и расстрелян. Да, расстрелян, это Борис Федорович помнил точно.
В то время он думал как все: «Так ему и надо подлюге!» Теперь он знал, через какие ужасы преисподней прошел этот человек, прежде чем его изувеченное тело освободили от опостылевшей жизни.
Как потом оказалось, вредителем инженер не был. Его подвело отсутствие опыта. Ошибка в расчетах могла возникнуть по многим причинам. А может, при излишней самоуверенности ему хотелось проявить себя и установить новый рекорд. Во всяком случае, прямого злого умысла в его работе не было.
«Так что же выходит, — невольно приходило Борису Федоровичу на ум, — все громкие процессы против врагов народа тоже сфабрикованы? Да нет же, нет, не может быть, чтобы все. И потом, они же сами признавались в своих преступлениях, — успокаивал он сам себя, — так не может быть, чтобы все».
Но словно нарочно, из беспросветного месива лагерной жизни память услужливо подсовывала разного рода намеки, услышанные вольно или невольно обрывки разговоров. Припомнил он горячий шепот забойщика в предбаннике, в раздевалке. Борис Федорович тогда еще в откатчиках ходил. Лицо шахтера было черно, одни белки светились, точно у негра.
— Эти, суки для своей выгоды кого хошь врагами народа сделают!
Борис Федорович почему-то испугался продолжения разговора и сменил тему:
— А до лагеря кем был?
— Так шахтером и был, кем еще. В забой новичка, вроде тебя не поставят. Они тоже с умом.
Разделся и враскачку, голый, жилистый, ушел в душевую.
Очень ловко тот разговор укладывался в мозаику рассуждений деда Артемия Ивановича.
В насосном отделении с вольнонаемным мастером отношения сложились чисто производственные. Познакомились, не подавая друг другу руки. Борис-то Федорович дернулся было ручковаться, да вовремя опамятовался. Люди с воли руки врагам народа не подают.
Общаясь с мастером исключительно по делу, Борис Федорович не сразу сообразил, что тот никогда не называет его по имени. Тогда он и сам стал поступать таким же манером. И вскоре имя мастера вылетело из головы. Осталась одна фамилия — Калюжный.
Калюжный, так Калюжный, и Бог с ним. Главное, не нудит и плешь по пустякам не проедает. В таких, можно сказать царских, по сравнению со всеми остальными условиями, для Бориса Федоровича открылась возможность написать давно обдуманное и выученное наизусть письмо товарищу Сталину.
Бумага теперь у него была, имелась в насосном отделении и чернильница с ручкой. Оставалось уловить благоприятный момент.
Такой момент представился, письмо было написано и отправлено по официальным каналам лагеря. Писать письма Сталину никто не запрещал.
В бараке Борис Федорович сказал деду:
— Я написал письмо.
— Зря, — отозвался Артемий Иванович, — зря, сынок, помяни мое слово.
Но Борис Федорович стал жить надеждой. Он понимал, что пересмотр дела потребует много времени. И когда на следующий день, после ужина и проверки его вызвали из барака и велели пройти к уполномоченному, Борис Федорович даже не подумал о письме.
От малопривлекательного капитана ничего хорошего ждать не приходилось — этот налево-направо раздавал зуботычины, и не мог жить без того, чтобы за день одного-другого зэка не засадить в карцер.
К величайшему удивлению, Бориса Федоровича ждал достаточно теплый прием. Капитан предложил сесть и спросил о здоровье.
Борис Федорович сел на краешек венского стула, слегка расслабился и сдержано ответил:
— Спасибо, ничего. На здоровье не жалуюсь.
Он не солгал. Старая рана, вот удивительно, с некоторых пор перестала его беспокоить. Он ел отвратительную лагерную еду, и ничего. Сбылось пророчество хирурга Василия Осиповича: «На первых порах будет болеть, потом пройдет».
Следующий вопрос капитана ошарашил Бориса Федоровича. У него даже брови поползли вверх.
— Вы коммунист?
Борис Федорович опустил глаза, двинул желваками и через силу глухо выдавил из себя:
— Я исключен из партии.
— Это мы знаем. Но в душе ведь вы остались коммунистом, не так ли?
«На кой черт тебе моя душа?» — подумал Борис Федорович, криво усмехнулся и глянул в глаза капитана.
Капитан весело хмыкнул.
— Вы не ответили на мой вопрос. Да или нет?
— Да, — выдавил из себя Борис Федорович, и сам подивился тому, как трудно далось ему это «да». С чего бы вдруг?
— Очень хорошо, — прозвучало в ответ, — раз так, я призываю вас начать оказывать нам небольшую помощь. Подождите, — сделал он предупредительный жест, — не торопитесь с ответом. Подумайте. У вас сейчас неплохая работа. Со своей стороны мы постараемся сделать некоторые послабления в смысле условий жизни. Питание там, то да се. Ну, сами понимаете. Может случиться, поможем и срок скосить.
Борис Федорович похолодел. Они хотят сделать из него стукача, вертухая! Страх охватил его, парализовал волю. Мелкий подлый страх из области чего-то атавистического. Ведь если в их власти скосить срок, в их власти и увеличить его. Перевести на другую работу… Ему вдруг смертельно жалко стало расставаться с полюбившимися умными машинами, даже с мастером Калюжным и его привычкой мурлыкать себе под нос один и тот же мотивчик полузабытой довоенной песни.
Он ответил капитану так, словно не он говорил, а кто-то другой за него, глухим простуженным голосом.
— Я не смогу быть полезным вам.
Капитан сделал предупредительное лицо.
— Но я же не пояснил, что от вас требуется.
— Что тут понимать? Я… не смогу.
— Значит, не хотите сотрудничать с нами?
— Нет.
Капитан растянул в улыбке рот.
— Интересно узнать почему?
Борис Федорович чуть было не попал в расставленную ловушку. Ответить на прямо поставленный вопрос было необычайно трудно. Мысли сжались в поисках ответа, и вдруг он пришел сам собой.
— Видите ли, я по происхождению цыган.
— Цыган? — капитан искренне удивился, и в голосе его послышалось разочарование, — но в вашем деле написано «русский».
— Написано, да. Только это неправда. Еще в колонии, когда на рабфак поступал, переменили. Но я цыган. У нас не принято.
— Что не принято?
— Ну, вот, ваше предложение.
Капитан не стал больше с ним разговаривать.
— Ступай, коли так. Цыган.
«А интересно, — весело подумал Борис Федорович, уходя от опера, — неужели нашего брата и впрямь в стукачи не берут?»
Он стал ждать для себя перемен к худшему. Время шло, ничего не происходило.
Это случилось через месяц и восемь дней. Бориса Федоровича затребовали в административное здание. Подтянутый, в аккуратно пригнанной форме, широкоплечий лейтенант с откормленной харей не поднял глаз на вошедшего. Он разбирал на столе какие-то бумаги. Борис Федорович минут пять простоял у двери, мял за спиной в руке сдернутую с головы шапку.
Наконец, лейтенант удостоил Бориса Федоровича беглым взглядом, потянулся к отдельно лежащему листку, буркнул:
