Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака
Бальзак впивается глазами в Эвелину. В глазах его зловещие огоньки.
— Что с вами, Оноре? Что случилось?
Он прижимает ладони к сердцу и опускает веки. Одним движением губ, без голоса, он отвечает:
— Ничего, ничего. — А сердце разрывает нестерпимое отчаяние.
Как может Ева, его Северная Звезда, как может она так спокойно говорить о человеческих страданиях? Ему стоит многих усилий сдержать себя. Он покоряет разуму свои взволнованные чувства и, не отнимая ладоней от сердца, молчит. Так ему легче. Молчание успокаивает боль, излечивает раны.
Эвелина вздыхает. Трогает рукой кружевную шаль. В словах ее Бальзак улавливает искренность.
— Какая страшная и печальная встреча у нас, Оноре. А ведь мы собираемся пожениться.
Он еще не может толком сообразить, что хочет сказать этим Эвелина. Но разве не довольно с него, что она произнесла слово «пожениться». Отчаяние, как облачко, унесенное ветром, исчезло. Стихла боль в сердце. Он протягивает руку к Эвелине, сползает с дивана и становится на колени. Он обнимает се ноги и прижимается к ним щекой.
— Ева, — шепчет он, — я мечтал о тебе все дни и ночи. Я летел к тебе мыслью и чувством. Ты мой маяк, Ева, как корабль среди бурного моря, искал я тебя, непогода изорвала мне паруса, меня захлестывал девятый вал, но ты светила мне в ночной мгле, и я приплыл к тебе, мой маяк, моя нежная звезда.
Она склонилась над ним и ласково гладила по голове. Взволнованно слушала и, когда он умолк, поцеловала высокий, изборожденный морщинами лоб.
Болезненное воображение подсказывает Бальзаку, что это счастье, но душа ощущает адскую пустоту. Когда он горячими губами припадает к губам Эвелины, это чувство не оставляет его.
Перед рассветом он просыпается в своей комнате. Все здесь, как год назад. Он останавливается у окна и долго стоит, опершись локтем на холодный мраморный подоконник. Так, задумавшись, он встречает рассвет. Ласковое солнце входит в большую комнату неслышно и нежно. Оно притупляет отчаяние и зажигает в сердце искру надежды. Бальзак отступает от окна и сгибается над чемоданом. Из глубины его он достает черный футляр. Кладет на стол и раскрывает. На голубом бархате лежит хрупкая маленькая скрипка. Бальзак долго стоит над нею. Беспокойные мысли омрачают его высокий лоб. В открытое окна влетает ласточка. Она подпрыгивает на подоконнике и весело щебечет.
Начиналась новая жизнь. По крайней мере, так он хотел думать. Самые мысли эти утешали его. Он разложил на столе рукописи, набил ящики чистой бумагой, надел кашемировый халат, подпоясался золотой цепочкой; ему принесли кофе, попробовал — такой же, как в Париже. Положил перед собой томик Расина. С утра решил читать, потом писать, обедать с Эвелиной, после обеда вместе гулять! Вечером снова за работу. Безделью конец. Дело женитьбы — решено. А потому — за работу: деньги сами с неба не упадут. Эвелина решилась. Имение она передаст Ане, если, в конце концов, не разрешат пользоваться доходами с него за границей, и выедет в Париж. Пусть только поутихнет там революционная буря. Оноре понимал: Эвелине надо обеспечить существование прочное и богатое. Что может принести деньги? Он перелистывал страницы красноречивого Расина и думал об источниках богатства. Театр! Только театр. Кашемировый халат приятно студил тело. Золотая цепочка плот но подпоясывала. Бумага была первосортной. Перья — парижские, чернила тоже. Кофе стоял тут же. Все было как следует. Однако не все. Он кусал перо, читал Расина, немного поскучал над Бомарше, перелистал несколько страниц Вальтера Скотта, раза два подходил к окну. Следил за облачком. Любовался степной далью. Право, это настоящая прерия. Лучшую не мог бы выдумать и Фенимор Купер. Он снова сел за стол. Напрасно. Напрасно. Тогда он выпил весь кофе и еще раз взялся за Расина. Под окном играли воробьи. Ах, надоедливые шалуны!
Через несколько дней он уже не нашел в будуаре Эвелины своего портрета. Он понял — Эвелина не хотела наглядных сравнений. Оригинал был здесь. К чему же портрет? Художник Луи Буланже, автор портрета, не мог обидеться, что его произведение перенесли в библиотеку.
Бальзак читал. Пока не работается. Пусть так. Он решил читать. Только читать. Это, правда, пока. Среди книг наткнулся на Шекспира. Этот автор никогда особенно не увлекал его. Бальзака раздражала лишняя риторика, и он терпеть не мог ограниченной добродетели Джульетты и непрактичности пылкого Ромео. На этот раз выбор его остановился на «Кориолане». Каждую страницу он читал дважды. Французский перевод был далеко не безупречен, и это слегка раздражало. Он прочел «Кориолана». Когда закрыл книгу, была ночь. Слышно было, как в листве деревьев, в траве вяло шелестит нескончаемый дождь. Бальзаку показалось, что он достиг источника человеческих тревог. Шекспир приобрел в его глазах значительность. Бальзак полусидел в постели, обложившись подушками. На одеяле перед ним лежал томик Шекспира.
«Человеческая комедия» в этот миг пополнялась новыми томами. Случайно взор его остановился на столе, где лежала в открытом футляре скрипка, и сердце тревожнее забилось в груди. Эту ночь он спал спокойно. Ветер погасил свечи. Дождь перестал. Утром снова показалось солнце. Первый луч его проник в комнату и задрожал на томике Шекспира, лежавшем на груди спящего. Бальзак дышал ровно, спокойно. Теплая улыбка раскрыла полные красные губы.
Для Эвелины настали иные дни. Ей нравились заботы об имении. То, что раньше входило в обязанности Кароля, она охотно взяла на себя. Нового управителя брать не хотела. Ревниво следила за Бальзаком. Изучала каждый шаг, взвешивала каждое слово. Все сомнения были отброшены. Речь шла о браке. Она написала письмо Бибикову, прося его поддержки перед императором. Можно же наконец пойти на уступки. Хотя она и выходит замуж за иностранца, но за некоторые услуги, оказанные ее родней монархии, можно не лишать ее права на владение поместьем. В глубине души Эвелина надеялась на положительный ответ. Осенью она собралась в Киев. Решила взять с собой Бальзака. Они вместе нанесут визит Бибикову. Эвелина прикидывала. Пусть даже ответ будет отрицательный. Что же, так и будет. Она все равно не отменит своего решения. Там, в Париже, на улице Фортюне, в доме Бальзака будут каждую неделю собираться лучшие люди Парижа. Ей предстоит блистать в этом обществе. Годы берут свое, и пора в самом деле подумать о покое.
Эвелина хлопотала, думала о Париже, следила за будущим мужем, и так шли дни, похожие один на другой, как близнецы. Начинался октябрь.
Однажды вечером они сидели вдвоем на террасе. Эвелина закутала ноги в плед. Из темного парка веяло холодом осени. Печально шумели деревья. Бальзак говорил тихо, чуть мечтательно. Эвелина смотрела в темную глубину парка. Казалось, она не слушала. Иногда, взглянув а нее, Бальзак повышал голос. Хотелось, чтобы Эвелина подумала над его словами. Он не мог оставаться равнодушным к тому, что она так скверно отзывается о людях. Необходимо было доказать ей справедливость своих взглядов. Надо же ей научиться различать добро и зло. Собственно, он понимал, что продолжает разговор, возникший в день приезда.
— Когда-то давно, Ева, я жил на маленькой улице, которой вы, конечно, не знаете, на улице Ледигьер, она идет от улицы Сент-Антуан, напротив фонтана, что на площади Бастилии, до улицы Серизе. Любовь и наука бросили меня в мансарду, где я работал ночью, просиживая день в библиотеке. Кроме моих научных занятий, меня обуревала жажда наблюдений. Я наблюдал обычаи предместья, его обитателей, их характеры.
Эвелина пожала плечами, точно желая этим жестом подчеркнуть свое удивление. Он уловил это движение и горячо возразил:
— О, вы ошибаетесь, Ева! Это были знаменательные дни. Своей одеждой я не отличался от рабочих, они не обращали на меня внимания, и я мог свободно слушать их разговоры, жалобы, ссоры. Уже тогда я научился, наблюдая какое-нибудь лицо, проникать в душу, не пренебрегая, конечно, и телом, вернее, схватывал внешние детали. Случалось, вечером, между одиннадцатью и двенадцатью, я встречал рабочего с женой, возвращавшихся из театра Абигю-Комик. Сначала они говорили о пьесе, а потом постепенно переходили к своим делам. Они считали деньги и обдумывали расходы. Тут же начинались жалобы на дороговизну картофеля, на долгую зиму, на нехватку одежды. Наконец разгоралась ссора, в которой каждый проявлял свой характер образными словами и выражениями. Я слушал жизнь, я входил в жизнь людей, я даже ощущал на своем теле прикосновение их лохмотьев, которые по чьей-то прихоти звались одеждой; стремления и горе этих людей наполняли мою душу. Это ужасно, Эвелина. Даже вспоминать тяжело. Вместе с этими людьми я негодовал на хозяев мастерских, на проклятых заказчиков, которые не платят денег. Да, Ева! все мои старания были направлены к тому, чтобы забыть свои привычки, стать совсем другим человеком.
