Юзеф Крашевский - Божий гнев
Вечером было объявлено, что первыми переправятся королевские немецкие полки. Снова поднялась воркотня и жалобы, что-де король только и заботится о своих любезных немцах, чтоб ног не промочили. Но открыто еще никто не смел говорить.
На другой день сначала пехота, потом полки в заранее назначенном порядке перешли мост и заняли намеченные места на зеленой равнине. Король, отслушав мессу, снова остановился у моста, чтоб не допускать суматохи.
При нем не было в это время никого, кроме служителей и писарей, и Радзеевский, пользуясь этим, подъехал к нему. Ян Казимир отвернулся было, но не мог отделаться от беседы.
— Наияснейший пан, — сказал подканцлер, — хотя мне трудно рассчитывать на благосклоннее внимание вашего королевского величества, но я исполняю свою обязанность. Должен предостеречь, что в войске брожение и большое недовольство. Боюсь, как бы в самую опасную минуту не обнаружилось неповиновение.
Король долго слушал.
— И никто о том не знает, кроме вас, пан подканцлер? — спросил он.
— И я узнал случайно, — отвечал Радзеевский.
— Не верю, чтобы шляхта так мало заботилась о Речи Посполитой и собственной чести, чтоб запятнать себя смутой в такой момент.
— Наияснейший пан, шляхту надо знать, — с презрением сказал подканцлер, — и это непросвещенная толпа, которая носится с своими привилегиями. Пустяк может возмутить ее.
Король, который слушал с возрастающим нетерпением, умышленно начал давать приказания придворным и посылать их, чтобы прервать неприятную беседу.
Подканцлер, быть может, рассчитывал на испуг и уступчивость, но видя, что Ян Казимир отнесся с пренебрежением к его донесению, отъехал в гневе.
Все его расчеты оказывались несостоятельными.
«Придется пустить в ход крайнее средство, — думал он, — всё толкает меня к решительным действиям».
Король, из отвращения к этому человеку, пренебрег и его сообщением. Он подозревал, что подканцлер пользуется этим средством, чтобы добиться примирения; но не мог простить интриги, которая настроила против него королеву. Он старался теперь убедить королеву в своей невинности, и самый вид этого человека будил в нем неприятные воспоминания.
Войско в течение трех дней расположилось на равнине, и воевода краковский, который его показывал королю, мог похвалиться его состоянием.
По крайней мере на вид оно было блестящее, и порядок царил образцовый. Все гетманы, на основании беспрестанно приходивших вестей о Хмеле и Орде, решили ждать неприятеля здесь. Нетерпеливый король хотел идти ему навстречу.
Он упорно настаивал на этом, но старые воеводы просили его повременить. Позиция была очень выгодной и удобной для боя. Ее защищали река и лес.
При всем том трудно, даже невозможно было справиться с нетерпением короля.
Наконец, пришел к нему Потоцкий и просил, как милости, подождать один день.
Король настаивал на своем.
— Мы и так уже потеряли много времени на проволочки! — воскликнул он. — Посмотрите на эти силы: будем пользоваться ими, пока они бодры и не распустились. Неприятель не устоит против такого войска, как наше.
— Но он может захватить нас на неудобной позиции, — возразил Потоцкий, — выбирать будет он, и нам придется принять бой, где он захочет, тогда как здесь…
Сдавшись на просьбы, король согласился подождать один день.
Весь этот день он провел в беспокойстве, в каком-то лихорадочном возбуждении. Старые жолнеры, у которых развилось особое чутье, все говорили, что пахнет битвой, хотя, по-видимому, ничто не указывало на нее.
На другой день король встал до света и отдал приказ, чтобы часть войска выступила к Дубну. Тронулись первые хоругви, но еще не успели скрыться из глаз, как прискакал разведочный отряд, с известием, что приближается Богун с тридцатью тысячами казаков и полчищами татар.
Гетман едва успел отдать приказания, чтобы войско, двинувшееся вперед, вернулось обратно, а все жолнеры собирались под свои хоругви.
В мгновение ока весь этот спокойный муравейник зашевелился, закипел и зажил новою жизнью.
IV
Трудно было Стржембошу расставаться с лагерем и лагерной жизнью; он несколько раз уходил и возвращался к Ксенсскому, который крутил усы и ворчал:
— Да уж поезжай, поезжай. Экая баба! Поезжай, и возвращайся скорее.
Когда лагерный шум, трубы, ржание коней и скрип возов сменились тишиной полей, Стржембош почувствовал сильное утомление; он дремал в седле, и раза два, когда конь его, довольно плохой, спотыкался, чуть не свалился с него; потом протер глаза и начал посвистывать, любуясь деревенской природой и думая о Варшаве — Бианка, замок, товарищи, придворная жизнь, прогулки в город вспоминались ему.
Знакомые лица одно за другим, как призраки, проходили перед ним и притягивали его к себе.
То, что до сих пор еще влекло его обратно в обоз, исчезло; какая-то новая сила звала его против воли в Варшаву. Сердце у него билось сильнее при воспоминани о прошлом. Король велел ему торопиться; мешкать нельзя было, да и сердце подгоняло. Первая остановка, чтобы покормить коня, была непродолжительна; на ночлег он приехал поздно, а выехал до света.
Чем больше он спешил, тем более росло его нетерпение; час казался ему непомерно долгим, день бесконечным, а бег коня ленивым. В лагерь его уже не тянуло; жаль было только Ксенсского.
Стржембош ехал так быстро, что, хотя пани подканцлерша значительно опередила его отъездом, он догнал ее на последнем ночлеге перед Варшавой и присоединился к ее поезду.
Особенно удивительного, впрочем, не было в том, что он ее догнал: пани Радзеевская ехала вполне по-пански, высылая вперед квартирмейстеров, долго задерживаясь на остановках и поздно выезжая с ночлегов. Спешить ей было незачем; тяжелая карета шестерней довольно медленно тащилась по вязкой, ухабистой дороге, и челядь должна была поддерживать ее, чтобы она не опрокинулась в опасных местах. Возы, следовавшие за ней, были тяжело нагруженны; прислуга не была расположена торопиться, потому что в дороге жилось свободнее.
На ближайшей остановке Дызма, который не раз бывал у подканцлерши с поручениями от короля, так что она хорошо его знала, попросил охмистрину доложить о себе. У него было письмо к подканцлерше.
Его тотчас впустили. В дорожном, но красивом и нарядном, платье Радзеевская сидела, задумавшись, на скамье, уложенной подушками. Ее прекрасное лицо носило на себе следы перенесенных мучений, пролитых слез и тяжелой заботы.
— Откуда ты взялся, сударь? — спросила она ласково.
— Король послал меня в Варшаву с различными поручениями, — ответил Дызма, доставая письмо. — Имею письмецо для пани подканцлерши.
Говоря это, он подал запечатанное частной печатью короля письмо, которое Радзеевская, слегка покраснев, быстро схватила, но, подумав, положила подле себя на столе, не распечатывая.
С беспокойством стала расспрашивать, когда он выехал из лагеря и что там нового.
Стржембош отвечал, стараясь поменьше распространяться о подканцлере, хотя она и о нем расспрашивала, — правда, с видимым отвращением.
— Неприятеля мы еще не видели, — говорил он, — но пленных приводят в лагерь ежедневно, и из показаний ясно, что все его войско находится у Дубна и Олыки, а может быть, и ближе. Король хочет идти навстречу, и нетерпеливо рвется в бой, но Потоцкий и Каменовский доказывают, что позиция под Берестечком удобна и для лагеря и для сражения, и другую такую найти трудно.
Все бы шло хорошо, потому что подходят еще и новые силы, — заключил Стржембош, — если бы не брожение и смута, уже начавшиеся в посполитом рушеньи.
— О! Это легко можно было предвидеть, — с живостью ответила Радзеевская. — Есть люди, которые всегда готовы сеять смуту, и, конечно, не преминут и здесь пустить ее в ход, а людей, готовых бунтовать, всегда найдется довольно. Бедный король!
— До сих пор, — прибавил Стржембош, — он остается полным мужества и таким деятельным, каким я его еще никогда не видал. Даже под Зборовом, хоть и там он не сидел, сложа руки, он не был таким неутомимым, таким строгим; да вряд ли это поможет…
Дызма не докончил.
— Да, — отозвалась, невольно оживляясь, подканцлерша, — вряд ли это поможет, если под ним роют ямы!
Она погрузилась в грустную задумчивость.
— Долго ли твоя милость пробудет в Варшаве?
— Не знаю; все зависит от того, как меня примет королева и когда захочет отправить.
— Не забудь же зайти ко мне, так как я должна написать ответ, — сказала вполголоса подканцлерша. — А до Варшавы с нами поедешь?
Стржембош ответил:
— В случае надобности я мог бы поспеть туда в полдня.
Но Радзеевская отрицательно покачала головой. Больше она ни о чем не расспрашивала и взялась за письмо короля; Стржембош понял, что ему пора уходить.
