Наоми Френкель - Дом Леви
– Госпожа Белла, старый господин, одинокий, как сломанное дерево, открывает дверь и вперяет гневный взгляд в елку. Он не приходил есть в столовую, пока не убрали елку. И выражал свой гнев словами – «Гоише нахес» (на идиш: «Гойское удовольствие». Прим. переводчика).
Слышала ли когда-нибудь такое, госпожа Белла? Во всех словарях искала эти слова, и нигде не нашла. Эти слова время от времени отец желчно швырял сыну. И так протекала жизнь здесь, госпожа Белла, пока в один день сказала мне на ухо молодая жена: Барбара… я… Когда дело обнаружилось, тотчас же в доме установился сущий ад, и снова я слышу каждое слово в соседней комнате, случайно по домашнему делу оказавшись у дверей. «Если родится сын, – визжал отец, – сделаете ему брит-милу». – «Если Гертель согласится, то, пожалуйста, но навязывать ей не буду». Пошел старик к Гертель, и она сразу же согласилась. Да, госпожа Белла, умел старик с ней обходиться. Жаль, что молодой сын не учился у него этому хотя бы малость. Хочет мужчина, чтобы жена исполняла его желание, должен требовать, а не просить. Итак, родился сын, сделали ему обрезание. Ах, госпожа Белла, как это чудесно было обставлено. На серебряный поднос положили это малое чудо. Увидела я нож в руках бородача, и объял меня смертный страх, ибо много странных слухов носится вокруг этого обычая… Извини меня, я вовсе не собираюсь тебя оскорбить, но обычай весьма необычен. Но когда вышел старый господин, лицо сияет от счастья, в руках его серебряный поднос, а на нем ребенок, целый и здоровый, я немного успокоилась. Да, госпожа Белла, это было последнее радостное событие в доме. Не прошло много времени, и старый господин умер. Год был холодным, стояли сильные морозы. Какой год! Высокие сугробы снега на улицах. Пар выходил из уст людей в атмосферу, как дым из курительной трубки. Ветер хлестал, как тысячи бичей. Воробьи на электрических проводах дохли стаями. И я, госпожа Белла, каждое утро открывала окно и насыпала крошки этим несчастным существам. И я думала про себя: что будет с этим миром? – солнце восходит, но ни капельки не греет, земля оделась в красочные одежды, сверкает, как хрусталь, белая и замерзшая, как труп. Вот, так я размышляю, и тут входит в кухню старый господин. «Барбара, – говорит мне, – вытащи мою шубу из шкафа, я хочу вечером пойти в синагогу. Еврейский праздник, Барбара, праздник огней, а в доме моем уже установили елку». Я ему говорю: «И не думайте, мой господин, в такой сильный мороз все живое ищет убежище, воробьи, кошки, собаки, а вы собираетесь выйти на улицу: Это опасно для жизни, господин, опасно!» Я ему от всей доброты сердца, а он мне сердито кричит: – Иди! Приготовь мне шубу. Я хочу выйти». И снова, «Гоише нахес!» Вечером началась страшная буря. Снег кружился в воздухе, как обрывки погребальных полотен. А старый господин идет в своей черной шубе в синагогу. Я думала про себя: «Святая Мария, в такую бурю идет мой господин к своим огням. Эти маленькие огни прикончат его жизнь». И пророчество это вырвалось из моих уст. Схватил господин сильную простуду, тепло больше не вернулось в его тело, и кровь его не была в силах растопить его члены. Так он умер. Похоронили мы его в мерзлой земле, большие хлопья снега падали с неба и покрывали его гроб. Госпожа Белла, ну, что мне еще рассказывать? Лучше промолчать про то, что случилось позже.
– Расскажи, – умоляет Белла, – Пожалуйста, Барбара, продолжай.
– Любопытство ест молодых поедом. Тебя интересует история жизни доктора Блума, а?
– Ну, конечно, мы же родственники.
– Он твой родственник? – прищуривает Барбара левый глаз, – ну, положим.
– Пять лет, госпожа Белла, еще пять лет покой царил в доме и – конец. Маленькое чудо росло: светлые волосы, голубые глаза, как у матери. И доктор его очень любил. Когда он начал ходить в школу, грянула война. Госпожа Белла, трагедия всегда начинается большим ликованием. Грянула война, а город просто рвется из кожи вон от большой радости, и все это почему? Из-за женщин, госпожа Белла, только из-за женщин. В течение ночи мужья их стали героями войны. Открывается дверь, и муж предстает в новой с иголочки военной форме – гордый, с поднятой головой, готовый к бою. Как же не радоваться женскому сердцу? Любовь во многих случаях вспыхнула вновь, госпожа Белла. И в этом доме однажды предстал доктор в мундире офицера: уезжал на фронт в качестве врача. Он горд и жена горда, и они празднуют разлуку торжественной трапезой. Затем встают и в обнимку проходят все комнаты до кроватки маленького чуда, и затем исчезают в своей комнате. И я в коридоре, напротив двери, за которой они исчезли. В доме полное безмолвие, и я в страхе, брожу по комнатам слышу шорох древоточцев в столе покойного хозяина, задерживаюсь в детской комнате около малого чуда, и неожиданно меня охватывает жалость. Не знала я тогда, почему эта жалость возникла, и к кому. Госпожа Белла, доктор вернулся с фронта другим человеком. Он абсолютно изменился. Четыре года был на фронте в Польше. Иногда приезжал в отпуск, и я видела, как все в нем изменяется, и лицо, и походка. И только молодая жена ничего не видела и не чувствовала. До того, как однажды в последнюю его побывку, я нашла молодого доктора сидящим в кабинете отца, у его стола. Утро было приятным, и я случайно вытирала пыль в той комнате. Открыла окна, и мягкое летнее тепло влилось в комнату. Стою я и думаю: «Четвертое лето длится война, и хлеба нет у людей. А солнце восходит, и ветер дует, и бабочки развлекаются, рея вокруг лип на Аллее. Что общего у этих женщин с вдовами, потерявшими мужей, идущими по Аллее? Мир, госпожа Белла, ведет себя по своим неизменным законам в любое время, и хорошо, что это так, очень хорошо, что вот, сидит мой доктор около стола и наслаждается летним утром». Так я думала про себя и вышла вытряхнуть тряпку в окно. И вдруг – барабаны и трубы, и солдаты маршируют по Аллее, почетный караул кайзера. Белла, госпожа моя, что тут случилось с доктором в тот миг! Вскочил с места, словно эти звуки впивались в него остриями множества сабель. Бросился к окну и силой захлопнул его. И лицо его, госпожа Белла, лицо… как лицо покойного его отца, когда его охватывал гнев и рот произносил – «Гоише нахес». Доктор не повторил эти слова, только хмуро оглядывал комнату, стоя спиной к окну. Умолкли звуки парада, прошли солдаты, а гнев все еще кривит лицо доктора. Что ему виделось? Какого злого духа принес он с полей войны? У тысяч людей, госпожа Белла, отлетали души под его пытающимися их спасти руками, и последний вздох каждого тяжестью ложился на его сердце. Так вот стою я и думаю, и тут мальчик входит в комнату, светловолосый, веселый. Десять лет ему минуло, и мать послала его в германское молодежное движение скаутов, укрепить тело и душу. Значок движения – на его одежде. Отец говорит ему: «Откуда у тебя этот значок? Ты не принадлежишь этим скаутам. Ты еврей, мальчик». И маленький Ганс смотрит на отца и ничего не понимает. А я, госпожа Белла, как услышала эти слова доктора, подумала про себя: «Святая Мария, только бы его не хватил удар. Одолели его капризы покойного отца, который пошел ночью в бурю благословить свечи и умер».
Барбара замолкает и начинает снова перелистывать страницы словаря.
– И что произошло потом, Барбара?
– Терпение, госпожа Белла, терпение – очень хорошее качество. Если бы у молодой жены доктора было терпение, может быть, она бы сумела спастись от трагедии. Говорила я Гертель с утра до вечера: «Будь к нему терпелива, Гертель, зачем вам грызться из-за еврейской религии? Пусть каждый человек соблюдает святость по своему вкусу. Если он все же вернулся с войны, охваченный религиозными капризами, делай то, что он желает. Лучше, чтобы он занимался религией, чем женщинами. Ведь он достиг того возраста, когда ему еще что-то нужно кроме тебя, Гертель». Помогли ли мои слова? Сердитая, кипящая от злости, плачущая, крутилась молодая жена по дому: «Что это за сумасшествия, которые он требует от меня? Что это за новые обычаи, которым он заставляет меня подчиняться? Он что, стар, как его отец, который вдруг ударился в суеверия?» Белла, госпожа моя, если бы тогда доктор говорил с женой требовательно, как отец: «Веди себя так, а не иначе!» – Гертель бы, в конце концов, сдалась. Но доктор пытался ей объяснять и доказывать, а женщина не желает слушать объяснения. И насколько доктор во всем был непривередлив, в вопросах веры не отступал. И так осуществилось в этом доме пророчество покойного господина, Сквозняк ворвался, разбросав их в стороны. И как только встречались эти два духа, они вступали в спор, и судьба закручивала их в свою воронку. И мальчик, сердце мое было с ним! Два духа суетились вокруг него: то, что он запрещал, разрешала она. К заповедям, который выполнял этот, относилась с пренебрежением та. Так прошли над ребенком два года.
Минуло Гансу двенадцать лет, и доктор провозгласил: «Мальчик пойдет к еврейскому учителю, будет учить иврит и готовиться к совершеннолетию – бар-мицве». На этот раз это был язык приказа, но было уже слишком поздно, госпожа Белла, поезд ушел. Женщина привыкла исполнять то, что ее духу угодно, а желание мужа было отвергнуто с пренебрежением. Взбунтовалась Гертель, а с ней и сын: «Не будет никакой еврейской бар-мицвы, или как там ты ее называешь!» Начались в доме столкновения и ругань: «Будет!» – «Не будет!» Пока в один день не собрала жена свои вещи и оставила дом вместе с сыном. Конец не всему венец. Была весна, госпожа Белла, мир в расцвете, Аллея полна жизни, липы раскрывают почки. И какая атмосфера! Какой воздух! В одиночестве сидел доктор в своем кабинете напротив двух горящих свечей, госпожа Белла, из-за этих свечей в дом пришли все трагедии. В соседней комнате стояла жена, глядела на весеннюю ночь, и слезы текли у нее из глаз. Лишь тонкая дверь отделяла их. Нажать на ручку, и дверь откроется, и снова муж и жена будут вместе. Зашла я к ней в комнату, госпожа Белла, и сказала ей: «Дверь не преграда, Гертель, пойди к нему, к своему мужу. Если ты придешь, он забудет о свечах. Выйдите в парк, в весеннюю ночь, подышите воздухом влюбленных, ароматом ночного города, и вам обоим полегчает». Плохой дала я совет, госпожа Белла, очень плохой. Гертель смахнула слезы и пошла к двери. «Барбара, – крикнула она, – Барбара, я зайду к нему, и при свете свечей скажу, что он разрушил нашу жизнь, что своим религиозным фанатизмом изгнал покой и радость из этого дома. Не буду я больше жить в этом доме, ни я, ни мой сын!» Я слышала ее голос, а голос доктора не был слышен. «Я вернусь в город, где родилась, – говорит она, – с Гансом». Я за дверью хочу крикнуть: «Встань, доктор, обними ее. Прикажи ей замолчать и остаться!» – но, быть может, он уже хотел, чтобы она ушла? Может, иссякли его силы жить с ней, и лучше уже для него трагедия, чем жена? Когда она покинула его, вошла я к нему в комнату и нашла его растянувшимся на диване. Свечи горели, ночной ветер стучался в стекла окна. Тот самый ветер, который соблазнил его в прошлом выйти с Гертель к развалинам замка. Ветер весенний, только атмосфера плохая. Сердце мое изошло к нему жалостью. «Доктор, – сказала я, – дайте, я постелю вам, и вы отдохнете». Со дня, когда вспыхнула великая ссора по поводу бар-мицвы, доктор спал у себя в кабинете, а не у жены, как следовало бы. «Оставь, – ответил он мне, – достаточен свет от свечей, и я все равно не сомкну глаз, подожду, пока они сами погаснут». И лежал на диване всю ночь. Когда утром я вошла к нему в кабинет, увидела, что весь растопившийся воск, подобно белому снегу, застыл на серебре подсвечников. Доктор ушел в синагогу. Была суббота. В ту субботу и ушла из дому Гертель с сыном. Когда он вернулся, дом был пуст. Придвинула я ему еду. Слезы не переставали течь у меня из глаз. Доктор не издал ни звука. Вдруг я увидела седину, пробившуюся в его волосах. Горе всегда бело, жестко и бело, как земля зимой.
