Том Холланд - Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики
Тем временем голову настоящего Красса доставили ко двору парфянского царя. Она прибыла в тот самый миг, когда прославленный актер Ясон из Тралла исполнял сцену из великой трагедии Еврипида Вакханки. Благодаря мрачному совпадению в пьесе этой присутствует отрубленная голова. И Ясон, наделенный сообразительностью истинного профессионала, схватив кровавый трофей, сымпровизировал уместный в данном случае монолог. Неудивительно, что зрелище головы Красса в качестве «реквизита» в его собственной трагедии имело колоссальный успех.
Трудно придумать более логичный конец для человека, метившего так высоко и павшего столь низко.
Видимо, так ссудили небеса.
Ad astra[205]
Римляне свято верили в то, что являются самым высоконравственным народом на свете. Иначе чем еще можно объяснить величину их империи? И все же они превосходно знали, что величие Республики сопряжено с некоторыми опасностями и нарушение правил чревато гневом богов. Отсюда исходило стремление римлян отвести от себя всякие обвинения в развязывании войны, и настоять на том, что свою империю они обрели исключительно в порядке самозащиты. Народы, по которым прокатился стальной каток легионов, могли считать подобное утверждение смешным, однако римляне зачастую искренне верили в него. Затеянная Крассом война с Парфией встретила в самом Риме жесткую оппозицию. Всем было известно, что ей не может быть никакого оправдания, что она затеяна из одной только алчности. Пропитанные римской кровью пески Карр доказали, что богам тоже было это известно.
И все же Красе был не единственным среди римлян, кто мечтал о распространении власти Республики до краев мира. Нечто менялось в настроении граждан великого города. Воздух был пропитан глобалистическими фантазиями. Держава начинала «появляться» на монетах и на триумфальных повозках. Прежнее подозрительное отношение к империи быстро исчезало. Оказывалось, что заморские владения можно заставить приносить доход. С этим потихоньку смирялись даже самые консервативные элементы в Сенате. В 58 году Катон отправился из Рима на остров Кипр с целью аннексировать его. Первоначально он был яростным противником этой меры, в немалой мере потому, что она была предложена Клодием, планировавшим использовать полученные оттуда доходы для оплаты своей огромной доли зерна. Однако когда трибун с присущим ему злорадным хитроумием предложил, чтобы наиболее праведного среди его противников отправили управлять новым владением Рима и Сенат с энтузиазмом одобрил такую меру, Катон ощутил себя обязанным исполнить долг. Прибыв на Кипр, он приступил к делу с привычной педантичностью. Киприоты получили мир и хорошее правительство, а римский народ — сокровище старого наместника. Катон возвратился домой с грузом серебра и целой библиотекой бухгалтерских книг. Сенат был настолько восхищен проявленной им честностью, что Катону была предоставлена привилегия, позволяющая постоянно носить тогу с пурпурной каймой — излишество, которое он отверг с подобающей строгостью.
Однако при всем том Катон гордился своими свершениями на Кипре — не только ради Республики, но и ради самих провинциалов. Ему казалось очевидным, что правление видного римского администратора существенно предпочтительнее той жалкой анархии, в которой Кипр пребывал до его приезда. Следствием этого стало колоссальное достижение: самый несгибаемый среди традиционалистов Сената начал согласовывать древние римские добродетели с новой мировой ролью своей державы. Греческие интеллектуалы, конечно, давно добивались этого — как было превосходно известно Катону, большому знатоку философии, которую он изучал со всей свойственной ему серьезностью. Именно Посидоний, любимый «гуру» всякого римлянина, выдвинул положение о том, что покоренным народам надлежит приветствовать завоевание их Республикой, поскольку это является шагом к построению общечеловеческого содружества. И теперь сами римляне научились ценить этот аргумент. Стали расхожими идеи, абсолютно немыслимые еще несколько десятилетий назад. Энтузиасты империи утверждали, что Рим исполняет цивилизаторскую миссию; что его ценности и институции очевидным образом выше присущих варварам, и Рим должен распространять их; что когда вся вселенная подчинится его власти, возможен всеобщий мир. Нравственность не только непосредственно связывалась с имперской экспансией, но и требовала ее продолжения.
Сему способствовало, конечно же то, что империя даровала Риму красочность и оживление, приносила вести о завоеваниях в неведомых и далеких землях, проливала на его улицы золотые потоки. В 60-х годах до Р.Х. римляне связывали подобные удовольствия с именем Помпея. Теперь же, в 50-х, они могли снова наслаждаться ими благодаря Цезарю. Даже в самых промозглых уголках Галлии проконсул никогда не забывал о своих остававшихся дома сторонниках. Цезарь буквально осыпал их благодеяниями. Он всегда получал удовольствие, расходуя свои деньги на других — одно из тех качеств, за которые его любили, — и теперь, наконец, ему не нужно было ни у кого занимать на это деньги. Награбленные в Галлии ценности перекочевывали на юг. Цезарь был щедр с друзьями, с людьми, способными оказаться полезными, и со всем Римом. Начались приготовления к значительному расширению Форума, и имя его было у всех на устах. Однако, стремясь польстить своим согражданам огромными мраморными сооружениями, Цезарь также хотел и развлечь их, заставить восхититься великолепием его собственных достижений. Отправлявшиеся им с мест событий депеши представляли собой шедевры военного репортажа. Ни один римлянин не мог прочесть их, не ощутив при этом прилив волнения и гордости. Цезарь умел заставить своих сограждан ощутить уважение к самим себе. Как часто бывало прежде, он вновь ставил спектакль — и ареной представления служила вся огромная и самобытная Галлия.
Конечно, если бы в марте 56 года до Р.Х. он не проявил сообразительность и дипломатические способности, то мог бы утратить провинцию; пришлось бы передать ее Домицию Агенобарбу. Риск заставил его действовать быстро. Именно Цезарь устроил встречи в Равенне и Лукке с Крассом и Помпеем. Он не испытывал никакой ревности к устремлениям своих партнеров по триумвирату. С его точки зрения, они могли добиваться всего, что им угодно, только бы он сам следующие пять лет пребывал на посту наместника Галлии.
Занимаясь дипломатией в Равенне и Лукке, чтобы обеспечить себе желаемое, Цезарь знал, что крайне необходимо его присутствие в Британии. У зимовавшего там легиона подошли к концу съестные припасы, и командир его был вынужден разослать фуражиров. Некоторые из занимавшихся реквизициями офицеров оказались на территории местного племени венетов и были похищены. Венеты, вынужденные предыдущей осенью предоставить римлянам заложников, надеялись на благополучный обмен, однако предложение это, казавшееся им вполне разумным, выдавало прискорбное непонимание собственного врага. Венеты наивно полагали, что римляне ведут военные действия согласно принятым правилам межплеменных войн, признававшим быстрые набеги и засады, пустяковые стычки и взятие заложников. С точки зрения римлян, однако, подобная тактика представляла собой чистейший терроризм, и как таковая была наказуема. Цезарь приготовился преподать венетам жестокий урок. Поскольку они являлись племенем мореходов, он приказал одному из самых одаренных своих офицеров, Дециму Бруту, построить военный флот. Застигнутые врасплох суда венетов были уничтожены. Племени не осталось другого выбора, кроме капитуляции. Старейшины были казнены, а всех остальных продали в рабство. Цезарь, обыкновенно гордившийся своим милосердием, решил на этот раз «дать пример врагу, чтобы в будущем варвары обнаруживали большее уважение к правам посланников»[206] — под каковым определением, он, конечно, разумел своих фуражиров. Такой поворот событий выдавал его истинную цель. Галлам надлежало осознать новую реальность: отныне правила будет устанавливать только он, Цезарь. Племенные раздоры и восстания отходят в прошлое. Стране предстоит жить в мире — установленном по воле и правилам Рима.
Обрушившаяся на венетов жестокая кара возымела желанный эффект. Той зимой всей Галлией овладело настроение угрюмой покорности. Большинство племен не успело еще помериться силой с римлянами, однако слухи делали свое дело: повсюду стало известно о появлении неведомого прежде страшного народа, оказывавшегося непобедимым всякий раз, когда дело доходило до сражения. Правда, слухи эти не успели дойти до глухих чащоб Германии. И весной 55 года до Р.Х. два племени совершили трагическую ошибку, перейдя через Рейн в Галлию. У Цезаря уже не хватало терпения на непоседливое население. Пришельцев выкосили под корень. И чтобы обитающие за Рейном варвары получили четкое предупреждение, Цезарь сам перешел реку. Он сделал это не в лодке — ибо подобный способ передвижения показался ему «унизительным для собственного достоинства»,[207] — но по специально построенному мосту. Инженерное искусство его строителей вкупе с железной дисциплиной легионов настолько красноречиво свидетельствовали о силе римской державы, что находившиеся на противоположном берегу германцы растворились в лесах, увидев встающее из бурных вод внушительное сооружение. Сказочные леса Германии были предметом многочисленных историй. Рассказывали, что в них обитают странные существа, а сами леса эти простираются не зная предела — иди хоть два месяца, а все равно не оставишь их за спиной. Заглянув под их тенистый покров, Цезарь не стал испытывать судьбу и проверять на деле истинность подобных историй. Оставив германцев, укрывшихся в лесных чащобах, он пожег их жилища и урожай, а затем вернулся назад в Галлию. Сооруженный с таким мастерством и старанием мост он приказал разобрать.
