Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
Примеру государя последовали офицеры свиты, гости. После водосвятия толпа вслед за государем и священниками двинулась в сооружённый на берегу павильон, где был накрыт стол. Император поздравил собравшихся с праздником, испил серебряную рюмку водки. Ему подвинули блюдо с поросёнком под хреном.
Покрывая голоса, звон ножей и рюмок, рявкнули салютом орудия Петропавловской крепости, покатилось вдоль берегов эхо.
– Молодцы, подгадали. Дорог салют к первой рюм… – вскричал великий князь Николай Николаевич и осёкся.
Следом за новым залпом за стеной павильона раздались шипение и треск, зазвенели в Зимнем дворце разбитые стёкла. На глазах у всех вдруг взъерошился белой щепой помост, на котором пять минут назад стоял государь и гости.
– Это же картечь! С ума посходили. Они стреляют по нас картечью! – крикнул кто-то из офицеров. Сгрудились вокруг императора, прикрывая его собой. Несколько офицеров выскочили за дверь.
Государь же с поразившим окружающих спокойствием отрезал от поросёнка на блюде кусок, намазал хреном. Прожевал и только тогда спросил негромко:
– Кто командовал батареей?
– Карцев, – доложили ему.
– Ах, бедный, бедный. Как мне жаль его.
– За такое не в солдаты разжаловать, повесить мало, – громко, а ему казалось, шёпотом, выкрикнул бледный от пережитого молодой генерал-преображенец.
Хлопнула дверь, собравшиеся обступили вбежавших запыхавшихся офицеров.
– Жертвы есть? – через стол спросил государь, поглядел на отходившего от испуга генерала.
– Легко ранен один городовой. – Докладывавший офицер замялся. – Его фамилия, ваше величество… Романов.
В толпе разошёлся шепоток. Многие крестились.
– Государь, – наклонился к Николаю Александровичу великий князь. – В целях безопасности Вам лучше покинуть павильон.
– Не беспокойтесь, князь, – беззаботно улыбнулся государь. – До восемнадцатого года со мной ничего не случится. Поднял рюмку.
– Командира батареи и этого офицера… Карцева я прощаю.
– Наш государь больше, чем человек, – шепнул бледный генерал-преображенец сидевшему рядом министру внутренних дел Святополку Мирскому. – Под обстрелом закусывает поросёнком с хреном… В нём есть что-то, отличное от нас всех.
– Он – помазанник Божий, осиян благодатью небесной, – так же шёпотом отозвался министр. – Мистика, генерал. Целили в Романова-царя, попали в Романова-городового. Божественный знак.
– Думаете, по халатности зарядили картечью?
– На ваш вопрос, генерал, отвечу после проведения расследования.
Филеры, мёрзнувшие около царского павильона в толпе зевак, не обратили внимания на высокого, крепкого мастерового молодца лет тридцати пяти в лёгкой куртке и шапке с козырьком. После залпа волна зевак отхлынула от павильона. «По Зимнему стрельнули, стёкла выбило. Ишь как звенели… Айда скорее, того и гляди по нас шарахнут». Мастеровой же не обращал никакого внимания на всполошившихся людей. Он неотрывно пас глазами двери царского павильона. После выстрелов они то и дело открывались, взблескивая на солнце. Выбегали офицеры, падали в сани, уносились вскачь. Молодец остановился около топтавшихся в оцеплении городовых. Для отвода глаз долго заправлял под кепку выбившиеся длинные волосы, прислушивался к их разговору. Это был Георгий Каров-Квашнин.
– Романова ранило, – говорил один.
– А куда?
– Не знаю. Его сразу в сани и в больницу. Говорят, тяжёлый, не выживет.
При этих словах Каров едва не захлопал в ладоши. К чему он шёл все эти годы, свершилось. Он встал вровень с Каракозовым: «Азеф, ты не верил, насмешничал: «Из пушки по царям»… Я войду в историю. Заорать сейчас в толпу: «Это я, я его убил!..». А вдруг выживет?.. Меня повесят… Поподробнее бы узнать…
Он опять прислушался к разговору городовых.
– Вот те судьба, – врастяжку говорил один, сморкаясь в кулак. – Всё про дочь текал, мол, замуж просится, а приданое не готово. Подготовил вот…
– В городовых без году неделя, а гордился: «государева фамилия». Вот и догосударился, – отвечал второй. – Знамо дело, судьба. Фамилия, она, брат, пулю притягивает.
– Тише ты язык-то вываливай!.. Дай Бог, чтоб оклемался Романов-то…
Каров-Квашнин зажмурился, будто от удара лбом о дубовую притолоку. Судьба изощрённо издевалась над ним: подставила под шрапнель Романова, да не того. И всё-таки фитилёчек надежды тлел в нём до тех пор, пока издали не увидел выходящего из павильона государя, живого и невредимого. Каров выбрался из толпы и побрёл, куда глаза глядят. Со стороны он походил на пьяного. Останавливался, бормотал что-то себе под нос, взмахивал рукой и шёл дальше. К себе на квартиру заявился по-тёмному, весь посиневший от стужи и вроде как не в себе.
Мария Спиридоновна – вся как тугая струна – кинулась, обняла, всё поняв по его виду:
– Ну и ладно. Сам цел и хорошо.
– Смех… – Георгий мотнул головой, завешивая глаза волосами, чтобы она не увидела его слёз.
– Ну просто насмешка судьбы. Картечью ранило Романова.
– Из великих князей кого?
– Представь себе, городового с фамилией Романов.
Пять лет трудов …на городового. Всё, вроде бы, рассчитал. Картечью весь помост порасщепило. Если бы не мороз с ветром, они бы не ушли так скоро в павильон, – будто оправдываясь перед кем-то, горячечно говорил Каров-Квашнин. – По плану картечью должны были выстрелить три орудия и накрыть всё: помост, дорожку, сам павильон. Трусы… В последний момент, видно, испугались… Я был уверен. Я гарантировал успех… Такой провал…
– Георгий, а Паук в янтаре знал?
– Не называй его так, – вскинулся Каров. Злобно ударил кулаком в ладонь. – Назло, да? Сколько просил тебя.
– Знал или не знал?
– Знал, не знал, какая разница? У нас водка есть? Налей мне. Один выстрел они спишут на халатность… Трусы! Да не в рюмку, в стакан наливай!
Вечером того же дня министр внутренних дел Святополк Мирской приехал в Царское Село с докладом о расследовании случившегося.
– По фактам, ваше императорское величество, которыми мы располагаем, речь можно вести о раз гильдяйстве орудийной обслуги. – Князь в вол нении потирал горевшие щёки. – Для усиления салюта в Вашу честь вчера подвезли пушки прямо с полевых учений. Как стреляли по мишеням, так одну и забыли разрядить…
– Вам не кажется, князь, что в цепочке ваших фактов слишком много случайностей? – Государь откинулся в кресле, холодно и пристально поглядел на министра. – Пушку, по вашей версии, за рядили на учениях и позабыли из неё выстрелить. После учений никто не почистил ствол. Не проверил, когда готовили к перевозке. Заряжали для салюта и опять никто не наткнулся на уже заряжен ное боевым зарядом орудие. Случайности ли это?
Государь встал, отошёл к окну. Стоял спиной к министру – знак окончания аудиенции.
– Приму все меры, – вскочил князь, – землю буду рыть, ваше величество, докопаюсь до истины…
«Они охотятся за мной уже много лет, – глядя в окно на заснеженный парк, думал император. – В Японии на меня с мечом бросился самурай Тауде Сантсо. Представили как фанатика-одиночку. Но с какой стати рядовому самураю убивать наследника русского престола? В расцвете сил умирает мой отец-богатырь. Откуда у него могли взяться эти смертельные болезни? Здесь выстрел картечью и «преступная халатность»?..
Но убитый в здании сената из пистолета генерал-губернатор Финляндии Бобриков – это не халатность, а злодейский заговор. Разорвали взрывом бомбы на куски у Финляндского вокзала министра внутренних дел Плеве. Застрелили в кабинете министра просвещения Боголепова, убили министра внутренних дел Сипягина… Они убирают самых лучших, кого нельзя подкупить и запугать…
Всё эти жидомасонские общества «Красные вороны», «Белые лилии»… подобно полчищам крыс наводняют Россию. Заговоры, оружие, деньги – это ещё не самое страшное. Они несут в себе бациллы нравственной чумы. Воспевают убийц. Их благодатная стихия – общественное безумие, паника, страх, хаос.
Он вдруг вспомнил, как говорил однажды обер-прокурор Победоносцев на совещании министров: «Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, имея деньги, может основать газету, собрать по первому кличу толпу писак, фельетонистов, готовых разглагольствовать о чём угодно, репортеров, поставляющих безграмотные сплетни и слухи, – и штаб готов, и он может с завтрашнего дня стать в положение власти, судящей всех и каждого. Действовать на министров и правителей, на искусство и литературу… можно ли представить себе деспотизм более насильственный, более безответственный, чем деспотизм печатного слова?». Что этому противопоставить? Как избежать трагедий, о которых пророчествовал сто лет назад монах Авель?..
…Перед сном государь долго молился. Стоя перед иконами на коленях, вслед за Спасителем повторял полные человеческого отчаяния слова, произнесённые некогда Им в Гефсиманском саду: «Да минует меня чаша сия. Но будет на то воля не моя, а Твоя…».
