Август Цесарец - Императорское королевство
— О, можно и из сумасшедшего дома. Да еще вдобавок на воле оказываешься совершенно здоровым! Если не верите, спросите Розенкранца, что он об этом думает.
— Lassen Sie mich in Ruh! — уклонился Розенкранц. — Sonst![82] — И зашагал прочь.
— Sonst?[83]
— Nur a Wort noch, ich geh… — и в самом деле он отошел к воротам. — Ich weiss alles![84]
— Господин Розенкранц! — испугался вдруг Мачек. Ведь он под честное слово сообщил Розенкранцу тайну о желании Рашулы повидаться с женой.
— Так что вы знаете? — поднялся Рашула. При взгляде на Мачека ему стало ясно, что он подслушивал возле комнаты Бурмута и обо всем услышанном доложил Розенкранцу. Если Розенкранц сообщит сейчас начальнику тюрьмы, дело примет весьма нежелательный оборот! — Ein Unsinn![85] — успокоил он Розенкранца и, усевшись, снова повернулся к Мачеку. — Вы, стало быть, больше любите каторгу? Вам ее, пожалуй, не миновать!
— О, каторга может обойтись и без меня! — увильнул от ответа Мачек, ободренный предположением, что он тоже держит Рашулу под шахом. А если потребуется, он может даже пригрозить, что сделает достоянием общественности все его интриги здесь, в тюрьме.
— И я могу с вами за компанию! — оскалился Рашула и пристально посмотрел на Мутавца.
Солнца больше нет во дворе. Оно, очевидно, спустилось за городской окраиной и, вероятно, там, в лощинах, стало похожим на самородок золота, который день, наподобие доброго и запасливого хомяка, закопает в землю, чтобы дню завтрашнему обеспечить питание, жизнь. Здесь, во дворе, потемнели стены, груда дров и решетки на окнах — всё, всё, даже люди. В воздухе словно разлит вздох голода, и двор, и люди как будто жаждут чего-то, очевидно, свободы. Белесая кисея заволокла небо, как иней осенние поля. Это не облака — небо ясное, но пройдет минута-другая, и сумрак, который уже наверняка сгущается далеко на востоке, разольется безмолвно и окутает все своим тюлем, сперва прозрачным, а потом все более густым, поначалу однотонным, позже — расцвеченным звездами.
В этот вечер, на рубеже между днем и ночью, сердце Мутавца бьется чуть слышно, точно контрабандист, который приближается к границе с тоской и сомнением, сможет ли перейти ее. Нет, это даже не тоска, а последние колебания, переходить ли ее вообще или остаться по ту сторону, не расставаться с этим днем и никогда больше не встречаться с ночью. Здесь говорят о какой-то вечеринке, пьянке, о каком-то веселье, а его сердце — это мешочек, наполненный слезами, и в жилах его течет не кровь, теплая и животворная, а что-то соленое и холодное, оно жжет все его тело. Это слезы. Он сказал, крикнул, что хочет жить и не хочет умирать!
Но не обязан ли он, однако, умереть ради Ольги и ребенка? Он принесет ей страдания, но вместо себя он оставляет ей ребенка, ведь невозможно в жизни иметь абсолютно все. Да, убеждает он себя и почти не думает больше об этом, ни о чем не думает. Он превратился в то, чем мы, говорят, все были. В землю. Но из земли только внешняя оболочка, напоминающая форму человека, сидящего в углу, погруженного в думы, оболочка, из которой рвется душа, тоскливо колеблющаяся на границе жизни, как ивовый прут, склонившийся в осеннем безлюдье над желтой глинистой речкой, полноводной или обмелевшей — все равно. Может, только один корешок держит этот прут на берегу, а может быть, он уже выдернут и лежит мертвый, ожидая полноводья, чтобы сорваться с места, куда — неважно, лишь бы унестись с потоком и зарыться в иле на дне. Какого полноводья он ждет? Последнего импульса к последнему шагу туда, куда его влечет величайший гипнотизер — смерть? Теперь он, как пожелтевший лист на засохшем черенке, ждет первого дуновения ветра, чтобы упасть на землю так же тихо, как тихо прожил он свою жизнь. Он оцепенел, нетерпение притаилось в нем; в душу закралась мысль о веревке, которую он утром видел у водопроводной колонки. Да, да, еще тогда: уставившись на конец этой веревки, он увидел и конец своих мук, увидел покой и спасение в смерти. Не надо бояться, так сказал Петкович, но разве сам он не испугался, разве не пал на колени? Он опустился на колени, но тут же поднялся, увидев женщину. Мутавац тоже поднялся бы с колен, но его жена не появилась. Он бы опустился на колени и сейчас, когда ее нет. Перед кем? Перед богом? Картинка с Бистрицкой богоматерью чуть высунулась из кармана, но он ее больше не достает, не видит он в ней больше утешения. Он постоянно чувствует в ногах что-то тяжелое, что-то его толкает встать и уйти отсюда, уйти, уйти. Ножичек у него в кармане, его не отняли, да и веревка еще на прежнем месте, висит на стене, он приметил это совсем недавно, когда прибежал на крик Петковича. Сердце его бьется размеренно и словно повторяет: скоро, скоро. Оно сочится слезами, слезы текут по жилам вместо крови. Но и они как будто заледенели. Холодно ему. Кашляет. Коченеет. Ждет. Ждет чего-то в себе самом.
— И в самом деле, зачем мне это держать у себя, — подал голос Рашула, вытаскивая из кармана и рассматривая записочку Ольги. — С помощью моих друзей все равно станет известно, что она у меня. Отдам-ка ее лучше охранникам, и пусть они ее хранят или передадут судье для приобщения к делу.
— Behalten Sie es lieber[86] — наклоняясь к нему, шепчет Розенкранц.
— Meinen Sie?[87] Все равно она не принесет нам большой пользы на суде, — усмехнулся Рашула и принялся ее рвать, но не разорвал и протянул Мутавцу. — Возьмите, Мутавац! Все говорят, что я вам зла желаю, даже смерти, а вот вам доказательство, что это не так. Возьмите.
Одна только мышца дрогнула у Мутавца, не в руке — в ноге. Да, встать, взять записку. Но, встав и сделав первый шаг, он вдруг решил уйти подальше отсюда. Только куда? Не в тюремном ли корпусе сейчас Юришич и Петкович? А Рашула его просто дразнит, не отдаст он записки. Мутавац остался на месте.
— Смотрите, не хочет. Ну да ладно, — Рашула сунул записку в карман. — А что вы думаете, Мутавац, верите ли в то, что я вам желаю смерти? — Молчание стало еще томительней, Мачек объявил мат Ликотичу, — Да вы, как я вижу, сами оказались в матовом положении, какое мне дело до вас, когда вы добровольно выходите из игры. Вот кашляете, вы очень больны. Не настолько я злобен и безумен, чтобы наступать на пятки тому, кто сам уходит.
— Мат, действительно мат, — уныло нудит Ликотич.
— Да, все это так, — весело и оживленно продолжает Рашула и прислушивается в тишине к своему голосу. — Мутавац сам виноват, зачем потребовалось ему прятать секретную книгу, этим он сам себя подвел и приговорил к каторге. Каторга! — Он зевнул. — И вы, Ликотич, попадете на каторгу, все пойдем на каторгу, и вы, Розенкранц, туда пожалуете. Мачек сказал, что скорее пошел бы на каторгу, чем в сумасшедший дом. Каторгу, говорит, переживет, а если не переживет?
— Lassen Sie es lieber, Herr Raschula![88] — почти сентиментально вздохнул Розенкранц, присев на край стола. Ему надо бы повидаться с Пайзлом. Но что это даст?
— Тяжело выдержать, — гнет свою линию Рашула, он отводит взгляд на Мутавца и, небрежно прислонившись к стене, смотрит на окна тюрьмы. Говорит словно спросонок, зевает, как от нестерпимой скуки, и словно убаюкивает себя монотонным голосом. Но на самом деле он предельно внимателен и будто отмеряет, с какой тяжестью падают его слова на Мутавца. — В тюрьме люди одержимы и раздражительны. Особенно охранники. Кого они возненавидят, тот может быть уверен, что не выйдет оттуда. А возненавидеть они могут за сущий пустяк, просто есть такие люди, которые живут ненавистью, и тогда будь ты хоть самый послушный, самый старательный, не миновать тебе подвалов Лепоглавы.
— Каких подвалов? — с усмешкой спросил Мачек. Знает он, подобными байками Рашула обычно пугает Мутавца, а иногда Розенкранца. Ему смешно, он зол на Розенкранца и на Мутавца.
— Подвалов? — ощерился Рашула, мельком, как бы случайно зыркнул на Мутавца и снова принялся смотреть на окна тюрьмы. — Бывший монашеский склеп! Там нет света. Нет окон. Холодно и сыро. В полу полно дыр. Крысы бегают, прыгают на человека. А люди сидят на корточках в кандалах. Целыми месяцами. И получают только хлеб и воду, а иногда и этого им не дают. Нередко из этой гробницы заключенных вытаскивают мертвыми.
— Das is aber doch unglaublich, so einen mittelalteriche Tortur[89], — кривится Розенкранц. Делает вид, что не боится, знает, кого Рашула имеет в виду, однако ноги у него трясутся. В таком подвале он держал мертвецов на льду. — Das ist übertrieben![90]
— Убедитесь сами, когда туда попадете.
— Sie waren in so einem Keller und doch sind Sie am Leben geblieben[91].
— Я был только шесть часов, а есть такие, которые там просидели по шесть месяцев. Но все это еще ничто по сравнению с тем, как человека пеленают в смирительную рубашку, только ребра трещат.
— И не обязательно при этом быть сумасшедшим, не так ли? — добавил опять Мачек.
