Гонсало Гуарч - Армянское древо
Все переменилось, а мой отец жил только своей работой. Он должен был выполнить приказ, и это самое главное. Потом мы поехали из Алеппо до Дер Зора в совершенно новом грузовике, поступившем из Германии. Он был закуплен компанией турецких железных дорог. Мы ехали вдоль Евфрата до самого Багдада.
Я чувствовала себя маленьким ребенком среди огромной пустыни, окаймленной узкой полоской зелени, резко обрывавшейся среди скал. Мы сидели рядом с водителем — молчаливым человеком, казавшимся гордым оттого, что управляет новым транспортным средством, способным заменить караваны верблюдов, которые мы обгоняли, оставляя позади клубы пыли и рев испуганных животных. Прогресс пришел даже в эту каменистую пустыню.
После Дер Зора дела пошли хуже. У нашего грузовика дважды прокололись шины, потом мотор перегрелся и заглох. Водитель воспринял это философски, бормоча, что вокруг слишком много пустыни на один небольшой грузовик.
Нам пришлось расположиться у реки в пальмовой роще. Я с любовью вспоминала о своей матери, но не была уверена, что ей бы здесь понравилось. Нам пришлось перекусить тем, что было под рукой, в том числе галетами и мясными консервами. Мой отец казался нелюдимым и каким-то удалившимся от меня, и я не решалась вмешиваться в его мысли.
На следующий день он нанял нескольких человек из племени бедуинов, для нашего сопровождения. Они были верны Высокой Порте и ненавидели племена, перешедшие на сторону англичан. Они показались мне дикими и примитивными, и мне совсем не понравилось, как они смотрели на меня. Но нам ничего не оставалось, как довериться им, поскольку эскорт из двух солдат железнодорожной роты был явно недостаточным и даже смешным, если представить себе атаку на нас хотя бы такого дикого племени, как то, которое нас сопровождало.
Мой отец проворчал, что турецкая империя далеко уже не такая, как раньше. Я впервые увидела его беспокойство, потому что, как сказал командир нашей нынешней личной гвардии Ибн Рашид, англичане уже находятся на пути к Багдаду с целью его завоевания.
Все посходили с ума — правительство, англичане, французы и даже немцы. К этому выводу пришел мой отец на следующий день, пока мы разбивали лагерь. Он был железнодорожным инженером, и ему не нравилось слово «разрушение». Да и к тому же, с каким настроением он будет строить железную дорогу, зная, что за ним следом идут террористы, чтобы взорвать ее? Он был огорчен и грустен. Я увидела, как он постарел за последние несколько дней.
И все-таки эта совершено новая для меня жизнь вызывала у меня прилив энергии. Еще в колледже я научилась ездить верхом на лошади — каждая девушка из общества должна была уметь это делать. Сейчас же мне приходилось ездить верхом в силу необходимости. А верховая езда в течение почти всего светового дня под палящем солнцем — это не детская забава. Но я решила, что если эти дикие арабы могут, то я тоже смогу.
На практике это выливалось в то, что с приходом ночи я чувствовала себя совсем разбитой, не хотела ничего делать, даже есть. Но через несколько дней я привыкла. Однажды вечером Ибн Рашид ехал рядом со мной, и я уловила восхищенный блеск в его глазах. Я подумала также, что, если с папой что-то случится, я стану еще одной женой этого дикаря. И, несмотря на жару, почувствовала холодок между лопаток.
Однажды под вечер, когда мы прибыли в маленькое селение у реки Аннах, к нам подъехало несколько всадников. Это были турецкие военные, которые тепло приветствовали моего отца. У них были прекрасные новости, и они расселись с нами вокруг костра.
Майор Юсуф Исмет был очень спокоен и с удовольствием растягивал свой рассказ. Англичане поймались на приманку в Галлиполи. Франко-английская экспедиция попыталась завоевать Константинополь, чтобы вынудить Высокую Порту выйти из войны. Их десант в Седдульбахр и в Капатепе потерпел поражение, и агрессоры были вынуждены ретироваться с большими потерями.
Ходили слухи, что два огромных английских крейсера («Триумф» и «Мажестик», сказал он на ухо) пошли на дно моря. Потом все подняли стаканы с чаем за Турцию.
Эти новости успокоили моего отца. Англичане не были непобедимыми, и война могла дорого стоить им. Они надеялись, что взятие Басры откроет им путь на Месопотамию. Они, правда, уже были в Кут-эль-Амара на Тигре, но мой отец утверждал, что наши войска выбьют британцев из империи и отомстят за полученные обиды.
В конце концов мы прибыли в Багдад. От гордой и воспитанной семьи, всего лишь четыре недели назад уехавшей от цивилизации и буржуазного образа жизни, осталось очень немного. Отец смотрел на меня довольно настороженно. Его удивила моя способность быстро освоиться в пустыне.
Он признался мне, что опасался, что один из тех диких арабов вдруг закапризничает и захочет выкрасть меня. В этом случае вызволить меня не было бы никакой возможности, даже если бы меня по всей пустыне искала вся турецкая армия.
Багдад, как и указывало его название, был Божьим даром. Тигр с гордостью пересекал этот город, неся сюда жизнь из далеких мест моей страны. Пальмовые и лимонные рощи отмечали границы богатых садов, а вода разливалась повсюду благодаря скважинам и широкой сети оросительных каналов.
Контраст был особенно явным, если посмотреть на скалистые склоны и овраги вокруг Евфрата. Караваны верблюдов и надменных арабских всадников на них входили и выходили из города непрерывной каруселью.
Но, как бы то ни было, мы уже прибыли. Ибн Рашид довольно уважительно поприветствовал меня и пробормотал что-то вроде того, что он бы не прочь иметь такую невестку, как я.
Потом сказал, что я могу оставить себе его коня. Немногие люди были способны ездить на нем. И если он принял меня, то никто не может разделить нас.
Я поблагодарила его за этот жест. Действительно, это был удивительный конь, не знаю почему, но мой голос усмирял его. Это очень удивляло арабов, выражая свое удивление, они ударяли себя рука об руку, хлопали руками по ногам.
Мой отец не был ярым мусульманином, но в тот вечер я увидела, как, обратившись в сторону Мекки, он благодарил Бога за его милосердие. Потом за ужином он сказал, что ему не следовало соглашаться на эту должность. Он чувствовал свою вину за смерть мамы, но я успокоила его тем, что все в мире уже предопределено и предписано и что огорчаться по этому поводу не стоит.
Тем не менее что-то внутри говорило мне, что на самом деле это не совсем так — книгу жизни мы пишем ежедневно нашими делами. Думаю, что дни и ночи, проведенные в пустыне в наблюдении за звездами, изменили многие понятия, навязанные мне ранее.
Багдад мог показаться местом, в котором нечего делать. Если выходишь на террасу при заходе солнца, можешь наблюдать за роскошным закатом и петляющей среди пальмовых рощ и небольших садов рекой. Константинополь был совсем другим. Когда-то, очень давно, он мог бы стать столицей мира. Но это время давным-давно прошло.
С другой стороны, еще очень много предстояло сделать. Папа понимал, что одно дело отдавать распоряжения и добиваться их исполнения, а совсем другое — рвать на себе жилы, запуская проект, для реализации которого никто и пальцем не пошевелит.
Через несколько недель он понял, что все это ни к чему, и стал ездить со мной верхом вдоль берега реки. Поезд мог еще подождать, поскольку никто не проявлял ни малейшего интереса к тому, чтобы он дошел до вокзала Гайдарпаша в Константинополе.
Те дни были единственными в нашей жизни, когда мы общались с настоящими друзьями. Сначала на его лице отражалось большое огорчение. Никто не понимал его и не обращал на него ни малейшего внимания. Потом он решил, что жизнь слишком коротка и рискованна и пустил все на самотек.
Он заходил за мной под вечер, когда солнце начинало садиться, и приводил с собой двух оседланных лошадей. Я молча выходила из дома, садилась на своего гнедого коня, который издавал короткие радостные звуки в предвкушении прогулки.
Папа всегда был служащим. Он никогда не обсуждал приказы и принимал только один способ жизни — спокойный, размеренный, будничный и серый. Там, в Багдаде, он быстро понял, что может существовать и другая жизнь, к тому же вполне доступная.
В первые месяцы все шло хорошо. О маме мы никогда не говорили. Как будто она осталась дома в Константинополе, а мы просто уехали отдохнуть. Такая ситуация устраивала нас обоих. Отец оставил свою жизнь позади и не имел ни малейшего желания возвращаться к ней. Я тоже.
Это должно было случиться. Однажды вечером мы отъехали довольно далеко от Багдада. Когда мы спохватились, уже стемнело, и моя лошадь заметно хромала. Я не захотела оставлять его одного. Я знала, что если он останется здесь, то я его больше никогда не увижу. Сначала папа немного рассердился, потом пожал плечами, и я подумала, что он сильно изменился.
