Юрий Хазанов - Лубянка, 23
— Вася брал, — сказал я.
Гречневую кашу мы ели без молока. А часа через два увидели тетю Варю: она стояла возле террасы и смотрела только на меня.
— Значит, горилла я для тебя, так? — спросила она.
— Что? — сказал папа.
— А племянника, выходит, батрачить заставляю? Штанов ему не даю?
— Какие штаны? — спросила мама.
— У сыночка своего спросите. Думаете, тетка Варя с ума спятила? Он объяснит.
Она была очень красная и сердитая.
— Пять лет сестриного Васеньку не видела, все ждала, своих-то у меня нет. И вот, на тебе…
— Ты не можешь сказать, что произошло? — спросил меня папа отчетливым голосом: значит, очень разозлился.
— Журнал, — сказал я.
— Вот-вот, тетрадка эта, — сказала тетя Варя. — В ней все и написано. Вы разве не видели?.. Мне Вася надысь как зачитал, я и обмерла. А Васька, подлец, еще смеется… Да разве не обидно? Такое про меня. Я ведь Васю…
— Я не думал, что обидно, — сказал я. — Это же рассказ. Юмор…
— За такой юмор, — сказал папа, — раньше на дуэль вызывали.
— Вот-вот, объясните ему, куда вызывали…
Тетя Варя повернулась и ушла.
Минут через десять пришел Вася. В руках у него был бидон с молоком…
Я перенесся с улицы Полевой моего далекого детства вновь на улицу Лубянка и ощутил себя лежащим на тахте возле шкафчика с посудой; опустив руку, наткнулся на голову Капа, погладил его и тут же подумал о том, о чем думал выздоравливающий после свинки мальчик Юра: а ведь я сочинил рассказ! Рассказ о том, как я сочинил рассказ. И неплохо бы его записать, пока не забыл. А также подумать о сюжетах других рассказов — о детях и для детей и взрослых. Именно, для взрослых тоже. А для этого, наверное, нужно, чтобы они не были чересчур инфантильны или сверх меры назидательны, но зато в меру ироничны, остроумны и с занимательным сюжетом. И чтобы к ним ко всем подходило название, придуманное Гюставом Флобером для одного из своих романов, — «Воспитание чувств».
Возможно, с этих пор я начал все больше задумываться над сюжетами и конструкцией будущих рассказов: старался восстановить в памяти, что бывало со мной в детстве, каким я тогда был; что происходило в школе, где недавно работал; я внимательней приглядывался и прислушивался к детям моих друзей и знакомых. Впрочем, скорей всего, ничего этого не было — потому что и раньше меня в достаточной степени интересовали и дети, и их родители. (И, если сочтете достаточно остроумным добавить: «Особенно их мамы», возражать не осмелюсь.)
В это же время Римма с ходу выдала мне целые два сюжета о своих племянниках, и я быстро соорудил свой самый первый рассказ «Шехерезада» (не о будущей арабской царице, а про курицу) и еще один с английским названием «Тетел» (что означает «черепаха»). Они мне, в общем, понравились и посвященной публике тоже, хотя не вызвали бурного восторга. Однако воспроизводящая машина заработала — вскоре родились истории как бы из моей жизни, а также от лица Саньки Даниэля, затем я узурпировал для этой цели Римминого племянника Гришу, Петю Вилянского. А там уже недалеко и до одного из любимых моих героев — Капа. Рассказов набиралось довольно много, но что с ними делать дальше?..
Глава 8. Удивление в пути на Дагомыс. Диван в конуре. «Буржу, мадам!» и другие игры. Женщина с биноклем. Мы не покупаем дачу. Загадочная болезнь Тузика. Письмо от Капа. Тревожная ночь. Раздумья на холмах. Возвращение в Москву и еще одна поездка на юг. Кто висел на ухе у моего брата?.. Об ихдетях и внуках. Записки охотника (не по Тургеневу). Coda — в двух аккордах — и с надеждой на продолжение…
1
Кто-то сообразительный сказал, что, когда человек впервые удивился, он придумал первую в мире сказку. Еще раз не поверил своим глазам — предположу я — и стихи написал… Быть может, и у меня что-то вроде этого произошло: все больше начал удивляться тому, что с детства так ничего путного не написал, кроме анкет, заявлений, боевых характеристик и редких писем, и вот… вроде бы пошло-поехало! Один рассказ готов, другой из головы лезет, третий и четвертый его подпирают. Приятное «оболдение» — от слова «Болдинская»… В смысле «осень». Хотя сейчас лето.
Впрочем, удивлялся я вообще многому: цвету закатного неба и что самолет железный, а летает; и что все мы постоянно вращаемся — и внутри, и снаружи, а муравей поднимает в десять раз больше, чем сам весит; и что человеческое сердце делает в сутки около ста тысяч ударов… А в год? А за жизнь?.. Как говорил один потомственный интеллигент в анекдоте: усс… можно!
Однако больше всего я удивился, и удивление перешло в раздражение, когда выяснилось, что мы с Риммой проехали уже две лишние остановки.
— Ведь, кажется, просили этого чертового проводника! — пробормотал я с присущей многим из нас беспомощностью.
Кстати, это был не проводник, а проводница, и весьма хорошенькая, но какая разница: все равно, мне очередной раз дали понять — кто я такой, чтобы со мной считаться? Римма, с присущей ей в прежние годы мудростью, сказала, что ничего страшного — тут на любой станции море, а также люди, желающие в придачу к нему сдать кусок жилья, не слишком пригодный для проживания. Какая разница, где сойти — в Вишневке, Лазаревке, Головинке?
Мы сошли в Дагомысе, не попрощавшись с забывчивой проводницей, чем, несомненно, не в меру ее огорчили. Поезд тут же тронулся, колеса опять захрустели, зажевали, набросились на рельсы, словно хотели их проглотить без остатка. Однако у них ничего не вышло: они подавились раз, другой — и потом захрупали спокойно и равномерно, как сонная лошадь. Стало тихо, но ненадолго: тут же навалились другие звуки — глухие и тоже размеренные. Это вклинилось море, но его голос тут же потерялся в голосах обступивших нас женщин, наперебой предлагавших самые райские условия жизни за самую низкую плату на самой кромке моря. Мы выбрали одну из хозяек и, в общем, не ошиблись: покосившаяся калитка ее владений открывалась прямо на пустынный пляж, создавая эфемерное впечатление, что все это — песок и море — принадлежит нам. По двору у нее уныло бродил черный пес в белых заплатах, на перилах крыльца лежала дымчатая кошка. Пес подошел к Римме, лизнул коленку и так взглянул, словно хотел с места в карьер поведать, что зовут его Тузик, но хозяйка, когда разозлится, зовет его «идивот», хотя он далеко не глуп, и что ест он не так чтобы очень сытно, и рассчитывает в этом смысле на приезжих, которые, как и вообще все люди, в основном хорошие. За исключением плохих. Я тоже погладил его, и он улыбнулся. Впрочем, вы вправе мне не поверить.
Еще у хозяйки были куры и большой петух, расцветке которого можно только удивляться, описать же ее невозможно — разве что с помощью кисти или музыки.
Первая ночь была шумноватой: Тузик часто лаял, хозяйка, охраняя наш покой и сон, на каждый его гавк истошно кричала из дома: «Замолчи, идивот!..» А мне его лай лишний раз напомнил Капа, и что мы его на целый месяц оставили… бросили… Правда, не в чужом доме, а у Марка и Сарика в Жуковском, но, все равно, он может затосковать, отказаться от еды. Даже от мороженого… А разве мало рассказывают историй, как собаки и кошки умирают от тоски по хозяевам? И наоборот тоже вроде бывает.
В эту ночь я отчасти понимал и тех и других, потому что особенно остро ощутил вдруг отсутствие Капа, со всей ясностью понял, что они, эти существа, целиком и полностью зависят от нас, с рождения и до смерти. А что касается остального — есть ли у них душа, бессмертная или смертная — мне, по правде, без разницы, как любила говорить соседка по квартире. Кстати, как я недавно узнал, наличие у животных души признали даже католики. Правда, конфессиональные взгляды по этому поводу меня не очень волнуют: у меня душа, видимо, есть — этого не станут отрицать, наверное, даже сатанисты, и ею я привязан к животным вообще и к моему Капу в особенности.
Вспоминал я этой ночью и расхожие слова о том, что детей, мол, надо иметь, тогда не будете с ума сходить по своим кошкам, собачкам и хомячкам. Что ж, «не знаю, не пробовал, наверное, да» — как ответил в старом анекдоте один Рабинович, когда его спросили, умеет ли он играть на скрипке. А если серьезно насчет детей (насчет моих детей), то, полагаю, их наличие в любом количестве не уменьшило бы моей привязанности к животным, которая длится всю мою жизнь — пускай в большей степени визуально, нежели физически, но она есть, и я знаю, что, в отличие от детей, они зависят от нас на протяжении всего своего существования. А мы, как сказал, кажется, Сент-Экзюпери, должны быть в ответе за тех, кого приручили. (Впрочем, это же относится и к «прирученным» людям, независимо от их возраста, характера и рода семейных связей.)
Часа в три ночи, а может раньше, петух немыслимой раскраски издал свои первые позывные и потом пошел повторять их, как заведенный, чуть не каждые пять минут. А в короткие промежутки, когда не слышно было ни Тузика, ни петуха, ни хозяйки, в мои уши врывались новые звуки, глухие и размеренные. Это было море. И оно вело себя намного приличней всех остальных.
