Артем Анфиногенов - Мгновение — вечность
Тут надо пояснить, что дружная в тот год весна превратила все аэродромы южного участка трассы (сплошь грунтовые, других площадок не было) в месиво. Р. являлся последним пригодным для авиации городком. Истребители, нацеленные на Ростов, оказались перед необходимостью беспосадочного прыжка — высокой навигационной точности, снайперского прыжка. Не только необходимого, но и безотложного, поскольку немецкое командование противостояло нашим действиям на юге оперативно и находчиво. Именно здесь пытал свое счастье противник, надеясь взять реванш за Сталинград, вводя в бой авиасоединения с крымского и украинского плацдармов. Замысел врага сводился к тому, чтобы завязать и выиграть весеннюю битву в воздухе, знаменитое кубанское воздушное сражение, как о нем заговорили уже в конце апреля. Серьезный урок Харькова, в феврале освобожденного, а в марте вновь сданного захватчикам, побуждал Ставку к энергичным мерам по усилению нашей авиации, особенно истребительной, на юге.
Летчики, застрявшие в Р., скорее чувствовали это, чем знали.
В голове воздушного эшелона, призванного изменить соотношение сил на важном участке фронта, оказалась эскадрилья капитана Афанасия Чиркавого, которому в Р. не сиделось, которому маяться здесь без всякого дела было тошно. Протяженность незнакомого маршрута равна предельности дальности «ЯКа»? Тем лучше! Чиркавый поднял своих истребителей и ринулся вперед напропалую. «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону»! — намекнул дежурный на результат его броска. Даже небольшое уклонение от маршрута делало выход на Ростов невозможным, — горючего, чтобы исправить ошибку, встать на истинный курс, в баках истребителей не оставалось. «ЯКи» падали в степи, плюхались на живот.
Вместо притока свежих сил, ожидаемых фронтом, — небоевые потери, чепе...
Все пролеты на Ростов закрыли.
Было решено включить в работу самолеты-лидеры «ПЕ-2», благо в Р. находятся бомбардировщики-гвардейцы.
Они-то и отведут, «отлидируют», как говорят в авиации, истребителей на Ростов.
И фронту быстрая подмога, и «ЯКи» в сохранности, и гвардия при деле.
— Без лидеров никто от нас не уйдет, — повторял оперативный дежурный.
— Афоню-то Чиркавого перед вылетом кто-нибудь проверял? Или так, пустили на самотек? А ведь он еще под Старой Руссой был замечен в художествах, когда цели перепутал!
— Под Старой Руссой!.. Он здесь из шинка на третьей улице за линией не вылезал. Не просохнувши, поди, и дунул!
— Один портачит, всем отвечать!
— Только с лидером! — стоял на своем оперативный. — Будь то из Хабаровска, будь то из Москвы — с лидером!
Переворачивая поданные ему полетные листы двупалой культей, изуродованной шрамами, ОД быстро взглядывал на каждого из трех летчиков, подошедших к столу.
— На юг, на юг, — приговаривал он, заметно оживившись, проставляя в бланках разрешительные закорючки. — Под Краснодар? Там сейчас жарко!..
— Зачем Краснодар? Нам в Ростове хорошо, — отвечал дежурному летчик, занимавший место посреди троицы, на голову ниже своих товарищей. Горов не мог оторваться от его сумрачно сдвинутых бровей и живых, восточного рисунка глаз, диковато игравших.
— И сильно Ростов пострадал? — спросил ОД.
— Пекарня работает, кино дают, танцы под баян, — ответил летчик, сгребая со стола готовые документы и запихивая их, не глядя, в планшет. — Товарищ командир, а ведь парашютов-то у нас нет! — воскликнул он, не скрывая своей и товарищей, так сказать, технической неготовности к вылету, разрешения на который столь тщетно домогались собравшиеся в землянке.
— Разве? — спокойно переспросил тот, кто назван был командиром. В одной руке он держал перевязанный тесемкой газетный сверток, и по тому, как он его держал, Горов понял, что летчик стеснен поклажей, не хотел бы привлекать к ней внимание,
— Улетели наши парашютики с головным эшелоном. Тю-тю. Отпускников оставили ни с чем.
— Но моторные чехлы — на месте? — спросил командир, как если бы речь шла о том, произведена ли заправка бензобаков горючим. Это придало его вопросу комизм, оцененный землянкой.
— Как не быть, — в тон командиру, с полной серьезностью ответил летчик. — Очень хорошие моторные чехлы.
— Чистые?
— С завода. Ваши пирожки, товарищ командир, не пропахнут.
— Полетим на чехлах, — сказал командир, уводя домашний сверток от любопытных глаз, недовольный шуткой летчика. Только пирожками он и был обеспокоен. В парашютах все трое нуждались не больше, чем в закорючках оперативного на полетных листах.
— На чехлах даже удобней! — заверил темноглазый командира и подмигнул Горову: — Мягче!
Фронтовая вольница, мечта дальневосточника, прошествовала мимо него во всем своем великолепии, в скрипящей коже «геройских» курточек...
После долгой паузы капитан сказал оперативному:
— Кому-то можно, а кому-то — нет?
— Амет-хану Султану, командиру полка Шестакову и штурману того же полка Королеву — можно, а, — дежурный заглянул в полетный лист, — а капитану Горову — нельзя...
Поднявшись из сумрачной землянки, летчики, как водится, потоптались молча возле входа, привыкая к свету, солнцу, к ручейку под ногами. Бравада, с которой они только что вышли из затруднения, не освобождала их от привычки к парашюту. Что там ни говори, а отсутствие ранца, плотно набитого спасительным шелком, перед вылетом, чувствительно, заметно. На волжском берегу, в засаде, готовясь вдвоем сработать за эскадрилью, Миша Баранов, набираясь сил, подремывал на парашюте... «Миша, Миша, — подумал Амет с болью, — почему не выбросился с парашютом? Что помешало? Ранение?..»
Смерть, подстерегая летчиков, прячет улики.
И два месяца назад, унося Баранова, позаботилась, старая, о тайне: никто не скажет теперь наверняка, что стряслось во время тренировки, когда самолет Михаила пошел полого к земле и взорвался на окраине Котельникова. Судорога, как следствие ранения в ногу? Потеря сознания? Попытка спасти самолет? Амет-хан за всю войну ни разу не был ранен. Вспоминая Михаила, он невольно думал об этом как о причине, не позволявшей ему мысленно поставить себя в положение Баранова, стопроцентно проиграть его ситуацию. Миша и тут его превосходил...
Хоронили Михаила Баранова на открытом степному ветру погосте, среди поржавевших крестов и жестяных облупившихся звезд, рядом с могильным холмом, укрывшим солдат — освободителей Котельникова. Место захоронения выбирал Амет-хан Султан. Тщетно искал он возвышение или открытый, заметный прохожим участок. «Вернусь с войны, — сказал Амет-хан, — воздвигну Михаилу памятник». Он так и сказал: «воздвигну».
Летчиков истребительных и штурмовых полков на фронтовых аэродромах хоронили редко, и в том, как Амет-хан исполнял принятые им на себя обязанности распорядителя, не было естественной, казалось бы, для суровой годины привычности и сноровки, а замечались растерянность и беспомощность, спутники горя. С угрюмым ожесточением одолевал Амет-хан возникавшие перед ним преграды. Первая из них — где достать гроб. В полку — ни теса, ни мастера, ни инструмента... Амет-хан стал подумывать о саване. Мастеровой человек, он сам бы его раскроил и сшил, как делали это, соборуя усопших, женщины в близких им семьях и в соседних домах родного селения у подножия Чобан-Кая... Но саван, естественно, отпадал. Кто-то сказал, что в семи верстах от Котельникова стоят выведенные в резерв саперы, у саперов все есть. Амет-хан кинулся туда и под вечер привез в полк домовину. Потом не знали, как увеличить фотокарточку Михаила; выставлял свои условия пищеблок... Амет-хан нервничал, раздражался, вскинув руки, бурными речами, облегчения ему не приносившими. Лопаты, рабочую силу поставил БАО, взявшийся также соорудить скромное надгробие. Музыки не было, цветов не было. «Гроб надо украсить, — не смирялся с прозой быта Амет-хан. — Убрать по-людски, как подобает...»
Ждали командарма Хрюкина.
Личные впечатления опирались на жизненный опыт Хрюкина, в котором он полагал свое главное, хребтом добытое богатство. «Мой трудовой стаж — четверть века», — говорил тридцатитрехлетний генерал. И добавлял: «Знать, что взять, тоже важно». И верно. Луганская школа военных летчиков встретила добровольцев партийно-комсомольского призыва подсыхавшим на солнцепеке транспарантом:
«Летчик должен обладать высоким воинским духом, основанным на гражданской доблести». Все добровольцы хотели летать, он, староста прибывшей партии, хотел сильнее других. В словах обращения было нечто лестное для него, поскольку определенные гражданские достоинства за ним, надо думать, признавались: к двадцати двум годам побывал он и в секретарях райкома комсомола и в депутатах горсовета. Но гражданская доблесть как основа воинского духа? Что такое гражданская доблесть? «Тут треба разжувати...» Как бывает с людьми, не сумевшими в свой срок начать учение и потом всю жизнь ненасытно жадными до знаний, он истолковал про себя гражданскую доблесть как грамотность. Как образованность, широту кругозора. Это достоинство представлялось ему в человеке наивысшим. А самым низким он считал черствость души. Черствость и холод женского сердца.
