Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
Новый гость был с ней почтителен как с настоящей госпожой замка. По приказу Филиппа-Фердинанда молодому поляку и его слуге отведены были комнаты. В самом скором времени князь сделался самого высокого мнения об этом человеке и мнение это разделялось оберштайнской знатью. Все наперебой высказывались похвально. И были правы! Это был действительно очень умный и образованный человек, простой шляхтич, но настолько даровитый, обладающий настолько привлекательной натурой, что вся польская эмиграционная аристократия относилась к нему с чрезвычайным уважением и приязнью. Он владел несколькими европейскими языками, говорили, что его ценят в кругу французских политиков, не согласных с разделом Польского королевства, то есть с разделом как таковым, а не именно между Россией, Австрией и Пруссией; многие французские дипломаты полагали усиление Российской империи за счет присвоения части польских территорий, равно как и отсутствие между Россией и Западной Европой такого буфера своего рода как Польша, совершенно невыгодным для Франции…
* * *Этого, то есть того, что он здесь, так близко, нельзя ведь было вытерпеть! Она вновь чувствовала себя той давней девочкой, которая хотела куда-то бежать, двигаться, скакать верхом, стрелять в цель, заплетать волосы, темные-темные, в одну длинную косу, идти быстро и блестя глазами темными, и чтобы темная коса – такой пушистый кончик-завиток – билась бы на спине, и сидеть в траве, напевать пинчукские песенки, обхватив тонкими руками круглые маленькие колени под платьем, и ощущать всем телом, что можешь тотчас легко, энергически вскочить… Но все это было связано с ним, все это, вся она, прежняя, все это было – он!.. И теперь она горела нетерпением… Но если вдруг, да вот, вдруг, если вдруг окажется, что он – уже и совсем не тот, не Михал Доманский, каким он должен был быть, и тогда… И тогда будет все – все равно! И она что-то сделает с собой, бросится бездумно, куда глаза глядят, сломает все в своей нынешней жизни, пойдет по дорогам, босая, с одним узелком, с непокрытой головой… А если он окажется собой, если он – это по-прежнему он, тогда она… тогда все сложится само собой!..
Что, собственно, для нее означало: он, прежний, она бы не могла объяснить даже себе! Быть может, это означало возможность бежать куда-то вперед, неведомо куда, но вперед… Нет, она не могла объяснить!..
Надо было говорить с ним! Филипп-Фердинанд периодически отправлялся из Оберштайна в другие свои владения, но ждать отъезда князя не было никакой возможности!.. Ей казалось, будто она уже много дней мечется бестолково по комнатам, в тревоге, в отчаянии, сжимая крепко пальцы рук, поднесенных к груди; мечется, то и дело замечая мелькнувшую в зеркалах фигуру женщины, одетой и причесанной по французской, парижской моде, высокую, без пудры, прическу этой женщины, забранный назад кринолин, трепещущие, встопорщенные на груди ленты, женское гладкое лицо, женская тревожная тоскливость в глазах… Эта женщина была она, и вид этой женщины в зеркале – промельком – ужасал ее, наводил мгновенно еще большую тоску… И на самом деле никаких многих дней не было, а был, наверное, только один день, и, может быть, даже и не весь день… Потому что совсем скоро она почувствовала, почти телесно ощутила, что он тоже здесь, рядом, мечется, ищет встречи… И отчего-то напоминало ей это не поэзию, а математику, геометрию… Они сейчас были словно параллельные прямые, такие одинакие и такие, не могущие пересечься!.. Но это ведь не было надолго!..
Она не побежала в спальню, потому что вот это было бы пошло, неправильно; она никогда больше не войдет в эту спальню!.. Побежала в кабинет. Она давно сюда не входила. Она хотела, чтобы у нее был кабинет, кабинет был устроен по ее желанию. Но она так давно не брала в пальцы перо, и, кажется, уже давно не смотрела, или почти не смотрела на страницы книг, давно или почти давно, она не помнила… Но сейчас она прибежала сюда, к своим книгам, как возможно было прибежать в единственное убежище!.. Бросилась в кресло. Вскочила тотчас. Он вошел скоро и легко. Летела таким мгновенным взлетом-полетом его нога, длинная, обтянутая коричневым чулком, пряжка башмака – прямоугольная – блеснула-мелькнула… Волосы, коричневые, полетели прочь от скуластых щек… Он увидел у стены большой резной шкаф, за стеклами – золотые обрезы, тиснение, темная коричневость корешков… На противоположной стене посмотрели на него, словно глаза, рисунки, сделанные свинцовым карандашом, легкие росчерки и растушевки… Это были ее рисунки, он тотчас знал!.. Он увидел ее, она срывала из прически украшения, бросала на пол шпильки, метались сверху вниз ее пальцы… Он сделал два или три широких шага, волосы ее упали, растрепанные, вниз, по груди и спине, темные-темные… Они обхватили друг друга, пальцы встретились, переплелись… А как могло быть иначе?!.
* * *…Она приводила в порядок волосы, не заплела в косы, а свернула легким пышным жгутом, подняла на маковку, приколола одной шпилькой с жемчугом, волосы мягко блестели… Она и Филипп вышли в столовую и обедали. После кофия она долго играла на клавесине, ощущала горячую гибкость пальцев, кистей… Сказала Филиппу, что вечером и ночью будет говорить с Доманским…
– Я говорю правду, я должна поговорить с ним об очень многом…
– О Персии, или, может быть, о Черкессии? Я надеюсь, он – родственник багдадского дядюшки Креза?
– Я надеюсь на ваш такт, который должен быть свойственен человеку вашего происхождения и положения в обществе! Я должна говорить с этим человеком. Я имею право не предупреждать вас, но я предупреждаю вас, и не потому, что вы приобрели меня в собственность, оплатив мои наряды и убранство комнат, а потому, что хочу иметь в наших отношениях важный для меня элемент честности…
Они были одни в музыкальном салоне, она и Филипп. Она подумала, что совсем скоро ей уже больше не придется ни с кем говорить таким женским голосом! Она станет собой, той самой отчаянной девочкой, с длинной косой, с глазами блестящими…
– Господин Доманский – посланник вашего любовника, графа Огинского? – спросил Филипп…
Она сидела за инструментом, он стоял подле.
– Я должна говорить с ним, – повторила она… Все равно надо было говорить неправду!.. Но немножко и правду!.. – Зачем это? Граф давно уже не близок мне. У меня могут быть какие-то другие дела, помимо общей с кем-то постели… Я не хотела бы всю жизнь оставаться твоей содержанкой… – Она замолчала и боялась. Ведь он мог сейчас сказать, что не отпустит ее! Он мог оказаться жестоким. Стоило вспомнить тюремное заключение Рошфора! Но нет, не надо было бояться, она теперь не была одинока. Рошфора вызволили родственники, ее всегда вызволит Михал Доманский…
– Чего тебе не хватает? – Филипп спрашивал просто, в галантных беседах, в галантных письмах так не спрашивают…
– Я хочу быть с вами… с тобой… честной… – А вот и нет, она не хотела быть с ним честной, она всего лишь хотела бежать… – Я не знаю, уеду ли я. Я хочу получить мои деньги. – Она вдруг поняла, что надо говорить, нашлась!.. – Да, Огинскому нужны деньги. Это их конфедератские дела, ты знаешь. А этого Доманского я никогда не видела прежде.
– Я прикажу ему уехать!
– Я обязана вернуть Огинскому деньги. Я должна говорить с этим Доманским, я должна…
– Ты полька? – Он насторожился. Или ей показалось, что он насторожился.
– Может быть, – она ответила, не задумавшись. И прибавила: – Дай мне возможность говорить с ним. Когда деньги будут возвращены графу, тогда, возможно, ты и я… Все может идти по-прежнему…
Она ощущала боль в груди, то кололо, то ныло. Это, конечно же, была такая усталость от бессмысленного разговора… Сидение, хождение, стояние в комнате… Затем вошел Михал, и она тотчас сказала громко и лживо, но князь не должен был понимать, что она лжет, а Михал не должен был сердиться на нее за то, что она лжет…
– Господин Доманский, я пытаюсь убедить князя вернуть деньги графу…
Она не знала, как поведет себя Михал. Если он подвизался на дипломатическом поприще, то он умеет, он должен…
– Огинский прислал вас за деньгами? – спросил князь.
– И за деньгами также, – Михал легко поклонился. – Но более для того, чтобы беседовать с госпожой Елизаветой. Граф Огинский имеет к ней дело, конфиденциальное дело. Он, а также известный вам князь Радзивилл, и являющийся, в сущности, моим патроном, заинтересованы…
– Она – полька? – снова спросил Филипп-Фердинанд…
Теперь они говорили друг с другом, как будто ее здесь и не было…
Видно и вправду Михал, подвизаясь на дипломатическом поприще, приобрел навыки весьма важные. Он вел беседу с князем с достаточной легкостью…
– Я не могу вам сказать, князь, кто эта женщина. Она и сама не знает этого в точности. Я должен говорить с ней подробно…
Конечно, он приобрел навыки! Как-то совершенно неприметно оказалось так, будто многое зависит напрямую от Филиппа-Фердинанда. Михал принудил его, в сущности, и принудил с мягкостью и решимостью в одно и то же время, согласиться, смириться, по сути, с длительной беседой Михала и Елизаветы, беседой, когда они останутся один на один…
