Еремей Парнов - Заговор против маршалов
Катерина Петровна собралась было что-то сказать, но тут с выпученными глазами вбежала домработница и кричащим шепотом оповестила о звонке из Кремля: товарищ Сталин и Молотов желают проведать Алексея Максимовича.
— Если успеют...
Горький слабо улыбнулся. Его лицо посветлело: камфора оказала живительное воздействие. Под влиянием нечаянной отсрочки произошла и невольная психологическая перестройка. С тайной надеждой ожидали приезда вождей, отодвинув на край сознания тяжкое ожидание неизбежного.
Со своей ближней дачи сюда, в Горки-10, на дачу четырнадцатую, Сталин привез не только Молотова, но и Ворошилова, который пребывал в расстроенных чувствах. Узнав о безнадежном состоянии Горького — Сталину доложили, едва закончился консилиум,— Климент Ефремович разрыдался. Тут была и жалость, и страх, и бессильная злоба на медицину, которая только обещает, но не может, в сущности, ничего. Разве не сулили эти сперанские, Федоровы, получив институт, оборудованный по последнему слову науки, золотые горы? «Управление человеческим организмом», «власть над слепыми силами природы» — где оно, управление? Власть — где?
Ожидая увидеть «Буревестника революции» на смертном одре, он был ошеломлен его безмятежным видом. Горький улыбался! Горький сидел!
Поймав торжествующий взгляд Сперанского, Климент Ефремович едва удержался, чтобы не заключить в объятия кудесника. Значит, чудо возможно?!
— Почему столько народу? — неприязненно озираясь, спросил Сталин, удивленный по-своему.— Кто тут отвечает за все?
— Я,— Крючков, секретарь Алексея Максимовича, осторожно выступил вперед.
— Кто эти люди? Зачем? Вы знаете, что мы можем с вами сделать? — не взглянув на понурившегося Крючкова, Сталин вошел в комнату.— Почему такое похоронное настроение, от такого настроения здоровый может умереть... В этом доме найдется вино? — закончил с оттенком шутки.
Прислуга внесла ведерко с шампанским.
— Выпьем за здоровье нашего дорогого Максима Горького! — провозгласил он, поднимая бокал.— А вам не следует пить,— улыбнулся Алексею Максимовичу.— Скажите, как вы себя чувствуете?
Горький перевел разговор на литературные темы: «Цари, бояре, церковники и крестьянство» Шторма, «История гражданской войны» в дешевом издании.
— Делами займемся, когда вы совсем поправитесь,— Сталин допил вино.— Не будем долго засиживаться,— кивнул Молотову,— беспокоить Алексея Максимовича.
Остановившись в дверях кабинета, подозвал Крючкова.
— Та, что вся в черном, кто? Монашка?
— Мария Игнатьевна, секретарь Алексея Максимовича. Она была с ним на Капри.
— Свечки только недостает... А в белом халате кто?
— Черткова, медсестра, тоже была в Италии.
— Всех — отсюда вон! Кроме той, в белом, что ухаживает... А этот чего тут болтается? — проходя мимо столовой, Сталин увидел стоявшего возле окна Ягоду.— Чтоб и духу его не было! — ожег взглядом Крючкова.— Ты ответишь за все.
Горький прожил еще десять дней.
Восемнадцатого июня профессор Давыдовский, руководивший бригадой прозекторов, опустил мозг, объявший и выси и бездны, в оцинкованное ведро.
Диагноз полностью подтвердился: зарастание плевральных полостей, каверны в верхушках...
Отмытые от крови полушария доставили в институт мозга.
Газеты вышли в черных рамках. Хоронили по самому высокому рангу, положенному вождям революции. На траурной вахте стояли члены Политбюро. Тухачевскому — он был частым гостем в особняке Алексея Максимовича — выпало нести караул в одной команде с Ягодой. Поразило землистое лицо Генриха, отсутствующий, заторможенный взгляд. Он как-то весь опустился и постарел за последние дни. Гимнастерка сидела мешком. Звездочка в просвете петлицы налезла, отогнувшись золотым кончиком, на вишневую эмаль ромба.
«Переживает»,— решил Тухачевский. Припухшие глаза Ворошилова тоже покраснели от слез.
Было такое ощущение, словно эта смерть, ожидаемая еще восьмого, но промедлившая с последним взмахом косы — точь-в-точь как в балладе, которую Сталин вознес превыше «Фауста»,— обозначила бесповоротный рубеж. «Любое — так у вождя! — побеждает смерть»?
Прежнее, доброе или дурное, безжалостно сметено, и на опустевшие подмостки выползает таившаяся во мраке кулис неизвестность. Та самая, отвергаемая рассудком и давно угаданная обреченно тоскующим сердцем.
Что-то похожее подступало, когда умер отец, и еще на войне, в минуты острейшей опасности. Но там решения принимались мгновенно. Действие требовало предельной собранности, концентрации мысли. Здесь же незащищенная, открытая с флангов и тыла позиция, и не знаешь, за что ухватиться...
Совершенно спокойный Сталин, каменный Молотов, увитые крепом знамена, удушливые испарения от цветов.
С Горьким отходила целая эпоха. Ее символы, дух.
Вспомнился Достоевский: «Все дозволено...»
И Ницше: «Бог умер».
Ушел слабый исстрадавшийся человек, так мечтавший о крыльях и так по-земному грешный.
30
Год, проходивший под знаком «жить стало лучше, жить стало веселее», перевалил макушку лета, сухого и жаркого. Все, что завязалось под зимними звездами, понемногу проясняли незаметно идущие на убыль дни, с их грозами и отсветами зарниц.
27 января Сталин принимал делегацию трудящихся Бурят-Монгольской АССР. Ардан Маркизов привел в Кремль крепенькую прелестную девчушку в синей матроске. Едва справляясь с двумя охапками роскошных пионов, она уверенно протопала прямо в президиум. Один букет предназначался любимому Сталину, другой — Ворошилову, которого Геля любила на полмизинчика меньше.
— К тебе пришли,— хитро подмигнув Геле, шепнул Сталину Андрей Андреевич Андреев.
— Твоя? — повернулся к Маркизову вождь.— Как зовут?
— Ангельсина, товарищ Сталин, Геля.
— Ну, здравствуй, Геля,— Сталин поднял девочку, поставил на стул и забрал оба букета.
Геля было раскрыла розовый ротик и даже умоляюще посмотрела на маршала Ворошилова, но непонятная сила заставила ее промолчать.
— Она хочет сказать речь,— догадался, что-то такое почувствовав, Ворошилов.
— Это от ребят Бурят-Монголии товарищу Сталину! — звонко, как ее учили, отрапортовала Геля.
— Поцелуй! — закричали из зала.
Под восторженные выкрики и аплодисменты Сталин взял девочку на руки, а она крепко-крепко его обняла.
Так и сфотографировали их корреспонденты «Правды» и ТАСС.
— А что ты мне подаришь? — спросила Геля, сидя на коленях самого доброго и самого мудрого человека на свете.
— Она хочет подарок? — наклонился он к Молотову.
Когда закончилась торжественная часть, Молотов принес маленькую красную коробочку и уже собрался вручить, но Сталин перехватил и сам поднял крышечку с золотыми буквами «ЗИФ».
— Тебе нравится, девочка?
В коробочке лежали замечательные блестящие часики. На крышке — это она прочитала потом — было выгравировано: «От вождя партии Геле Маркизовой».
А вечером в гостиницу «Москва» два командира принесли потрясающий патефон с набором иголок.
Прошло шесть месяцев, для кого-то радостных и мимолетных, а для кого-то тяжких и долгих, ибо протяженность времени зависит от впечатлений, от состояния души. Геля была счастлива совершенно. И вот в одно прекрасное утро о ее счастье узнала вся советская детвора. Сначала «Правда», потом «Известия» и все другие, включая любимую «Пионерку», газеты напечатали карточку, где круглолицая девочка (черные глазки, как щелочки) прижимается пухлой щечкой к щеке дорогого вождя. Замечательная фотография. Даже цветы и те вышли, как живые!
Вскоре ее размножили на плакатах и открытках.
Одну такую открытку командарм первого ранга Якир купил в газетном киоске в подарок сыну Петру.
Петя повесил ее на стенке, рядом с портретом знаменитого летчика.
— Папочка! — сказал он очень серьезно.— Мне иногда становится страшно, что я мог бы родиться не в Советском Союзе...
