Василий Ян - Чингисхан
Я узнал, что ты, учитель, сроднился с истиной и действуешь всегда по высоким правилам. Многоученый и опытный, ты глубоко изучил законы. Издавна ты пребываешь в скалистых ущельях и скрыл себя от мира.
Но что мне делать? За обширностью разделяющих нас гор я не могу повстречаться с тобой. Поэтому я выбрал моего приближенного сановника Лю Чжунлю, приготовил проворных всадников и почтовую повозку и прошу тебя, учитель, не страшась многих тысяч ли,[174] направиться ко мне.
Не думай о дальности и размерах песчаных степей, а пожалей мой народ. Или же, из милости ко мне, сообщи мне средство для продления жизни.
Надеюсь, что ты, познав сущность великого «дао»,[175] сочувствуешь всему доброму и не будешь противиться моему желанию. Посему настоящее наше повеление должно быть тебе вполне ясно».
С таким письмом в руках Лю Чжунлю отправился в далекий путь через степи в горы. Он мчался, торопясь выполнить каганскую волю, быстро меняя на станциях[176] лошадей. Наконец, прибыв в Китай, он добрался до высоких гор, где в глухом ущелье разыскал престарелого мудреца, изможденного и едва прикрытого ветхим рубищем. Это был знаменитый Чан Чунь. Прочтя письмо Чингисхана, он сперва наотрез отказался поехать к нему.
Затем он написал ответ, который Лю Чжунлю отослал с нарочным гонцом к великому кагану, сам же остался возле отшельника, боясь гнева кагана и еще надеясь убедить Чан Чуня. Вот что писал китайский мудрец:
«Стремившийся к „дао“, смиренный житель гор Чан Чунь получил недавно высочайшее повеление, прибывшее издалека. Да, весь бездарный приморский народ китайцев из-за своей надменности неразумен. Представляя себе, что в делах жизни я туп, в отношении изучения „дао“ я нисколько не преуспел, всевозможными способами трудился, не умер, а состарился, и что хотя слава обо мне распространилась по разным государствам, но по святости я ничуть не лучше обыкновенных людей, – то от всего этого я только мучаюсь стыдом. Тайные мысли ведь кто ведает?
Сперва, получив необычайное письмо, я хотел скрыться в горах или уйти на море, но потом решил не противиться твоему повелению и счел необходимым отправиться в путь и бороться со снегами, чтобы представиться государю, которого небо одарило мужеством и мудростью и превосходящему всех, кто был в древности, так что и ученые китайцы, и дикие варвары все покоряются ему.
В путешествии ветер и пыль беспрерывны, небо омрачено тучами, а я стар и слаб, не могу выдержать больших трудностей и боюсь, что до тебя по такому длинному пути я не доеду.
Если же я и прибуду к тебе, владыке народов, то решать военные и государственные дела в моих ли силах? Поэтому прошу милостиво указать: должно ли мне ехать или нет? Вид мой высохший, тело истощенное.
Ожидаю решения.
В год Дракона, в 3-ю луну».
Когда Чингисхан получил это письмо, он весьма обрадовался, щедро наградил гонца и ответил новым письмом:
«Кто приходит под мою руку, тот со мной. Кто уходит от меня, тот против меня. Я применяю воинскую силу, чтобы со временем после больших трудов достигнуть продолжительного покоя. Я остановлюсь только тогда, когда все сердца вселенной покорятся мне. С этой целью я проявляю грозное величие, находясь всегда в походе среди непобедимых воинов. Я знаю, что ты можешь легко отправиться в путь и прилететь ко мне на журавле. Хотя равнины и беспредельны, но уже недолго мне ждать, чтобы увидеть посох твой. Поэтому я отвечаю на твое послание, чтобы тебе были видны мои мысли. О прочем не распространяюсь».
Глава третья
Сделай меня бессмертным
Получив от великого кагана второе письмо, китайский мудрец согласился отправиться в далекий путь. Он наотрез отказался ехать в караване вместе с прекрасными дворцовыми певцами и танцовщиками, которых одновременно посылали из Китая Чингисхану. Поэтому ему была дана особая охрана из тысячи пехотинцев и трехсот всадников. Чан Чунь взял с собой двенадцать своих учеников; из них один писал подробный дневник, занося в него изречения и стихотворения учителя.[177]
Чан Чунь ехал не спеша и всюду в городах останавливался. Монгольские начальники городов (даруги) устраивали ему торжественные приемы и предлагали обильные угощения, от которых мудрец отказывался, питаясь только рисовой кашей и плодами.
В пути Чан Чунь постоянно писал стихи. Когда он проезжал монгольские степи, он изложил свои мысли в таких строках:
IКуда б ни метнулся взор,
Не видно конца горам…
Потоки стремятся с гор,
И всюду – простор ветрам!
И думы мои поют:
«От первых земли времен
Зачем проходили тут
Стада кочевых племен?
Как в древние дни, едят
Они заповедный скот,[178]
Не наш их чудный наряд,
Не наш и обычай, не тот!
Не знают письмен они,
Как дети, просты душой…
Беспечно текут их дни,
Довольны они судьбой!»
Дорога равниной пустынной шла,
И труден был каждый шаг.
Озера синели, как из стекла,
Поблескивал солончак.
Не встретишь здесь путника целый день,
Меж этих бугров немых…
Спеша пронесется раз в год, как тень,
Наездник из стран чужих.
Ни гор, ни деревьев не встретит взор,
Покрыты травой холмы…
Из меха племен кочевых убор
В дни лета, как в дни зимы.
Здесь рис не родится, и весь народ
Питается молоком,
И весело каждый с собой везет
Из войлока утлый дом.
Через два года со дня выезда Чан Чунь прибыл к реке Джейхун и близ Термеза переправился на другую сторону. Там его встретил личный лекарь Чингисхана. Мудрец подарил ему стихи, написанные по поводу окончания долгой дороги, и сказал:
– Я, горный дикарь, прибыл в военный лагерь великого кагана только для того, чтобы ему сказать важные слова. От их исполнения станет счастливой вселенная.
Стихи Чан Чуня были следующие:
Издревле прославлена светом
Восьмая луна![179]
Рассеялись тучи,
Стих ветер,
И ночь ясна.
Через весь небосвод
Перекинут серебряный мост,
На юге
Драконы
Взыграли от блеска звезд!
И с башен высоких
Доносится радостный звон:
Все праздник справляют,
Как то повелел закон!
И льется вино,
И поет свои песни певец…
А берегом тихим
Усталый бредет мудрец…
К могучему хану
Бесстрашно направил он путь,
Чтоб демон
Смирился кровавый
И дал вздохнуть![180]
Проехав через опустошенный город Балх, где был слышен только лай собак, так как жители разбежались, Чан Чунь через четыре дня дороги по горам прибыл в лагерь Чингисхана, к его желтому шатру, стоявшему над крутым обрывом.
В сопровождении наместника в Самарканде Ахайя-Тайши, который знал китайский и монгольский языки, Чан Чунь явился к грозному владыке. Так как все «даосы», являясь к китайскому владыке, никогда не становились перед ним на колени и не били земных поклонов, то и Чан Чунь, войдя в юрту кагана, только наклонился и сложил в знак почтения ладони.
Перед великим каганом стоял высохший старик бронзового цвета, обожженный зноем и ветрами, с выпуклым лбом и белым пухом на затылке. Он казался нищим в веревочных сандалиях на босу ногу и ветхом плаще, но он спокойно и без страха смотрел на Владыку вселенной, затем опустился на ковер.
Чингисхан, темнолицый, с рыжей поседевшей бородой, в черной круглой шапке с большим изумрудом и тремя лисьими хвостами, падавшими на плечи, сидел на золотом троне, подобрав ноги. Он всматривался немигающими, зеленоватыми, как у кошки, глазами в старого мудреца, дряхлого и нищего, от которого теперь ожидал своего спасения. Чингисхан был, как и его гость, в простой холщовой черной одежде, и у него волосы бороды также были покрыты белым инеем старости, но пути у каждого были разные. Китайский мудрец уединился от людей в пустынные места, всю свою жизнь посвятил изучению наук, отыскивая тайну спасения людей от болезней, страданий, старости и смерти, и приходил на помощь ко всем, кто к нему обращался с мольбой. Каган же всегда был вождем огромных армий, посылал воинов на истребление и гибель других народов, все его победы достигались смертью десятков тысяч людей. Теперь, когда подошли последние годы жизни, теперь от этого изможденного отшельника зависело, чтобы Чингисхан снова стал молодым и сильным и навсегда избавился от цепких рук идущей по следам кагана смерти, которая готовилась обратить его, сильнейшего на земле, в прах и небытие.
Оба старика долго молчали. Потом Чингисхан спросил:
– Благополучен ли был твой путь? Всего ли тебе было достаточно в тех городах, где ты останавливался?