Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта
— Хуже смерти ничего нет? — прищурился Тухачевский — Ну, дорогой мой доктор, вы плохо учитываете то, что может сделать НКВД. Вы обязаны понять, что это учреждение, для. достижения своей цели, ВСЕ может сделать. И ни перед чем не остановится… Представьте, например, себе, что перед вами из, ночи в ночь будут расстреливать людей, — сперва вам незнакомых, потом знакомых, потом ваших личных друзей, потом ваших родных… Мало того, что расстреляют, но еще пытать будут, насиловать женщин, родных вам женщин, пытать детей. У НКВД нет никаких моральных и иных преград. Все позволено… Из-за вашего упорства будут с машинным равнодушием каждую ночь пытать и расстреливать невинных людей, — может быть, просто выбранных из телефонной книжки наобум… Хорошо быть упорным, когда САМ, понимаете ли — САМ, идешь на мученичество. Но когда из-за вас должны гибнуть другие, невинные? И сотнями… И вы не только губите их, не только себя не спасаете, но вам грозит страшная перспектива в конце концов быть запытанным и расстрелянным за зря. Понимаете ли — ЗРЯ? Ведь все равно найдутся другие, которые согласятся повторить то, что им приказывают. Если же вы это, сами повторите, — вы спасаете сотни невинных жизней, в том числе, быть может и свою… Ведь вас действительно не трогают даже и одним пальцем. На вас только «влияют», а вы чувствуете себя убийцей, отвратительным беспощадным убийцей. Из-за вашего упрямства гибнут сотни людей, но вы ничего (понимаете ли вы это страшное НИЧЕГО?) этим не добиваетесь! В конце концов и вас так же запытают и расстреляют, и будут искать другого, более покладистого. А если тот другой тоже станет упрямиться — еще сотни невинных людей будут запытаны и расстреляны «для убеждения»… У вас НЕТ, — понимаете ли, НЕТ? — выхода — ни физически, ни, главное, морально. Если вы верующий — КАК предстанете вы пред лицом Бога с длинной вереницей жертв, погибших только из-за вашего упрямства? Даже тут нет утешения в вашей жертве.
Тухачевский минуту помолчал и потом задумчиво добавил:
— Не потому ли, может быть, митрополит Сергий официально заявил, что в СССР нет никаких религиозных преследований?.. Легко судить издали. А те, кто знают… От вас требуют заведомой предательской лжи. И если вы ее произнесете, то не только избавите невинных людей от страданий и смерти, но может быть, спасете и свою жизнь. Вам это обещают всегда! Не так легко быть твердокаменным в таком положении. Тут полная безвыходность и безнадежность. Из ста арестованных всегда 20–30 сразу согласятся сделать все, что от них потребуют, ибо они это все знают. И на суде будут сознательно и осмысленно утверждать совершенный абсурд.
— Но ведь… но ведь! — воскликнул ошеломленный доктор. — Ведь на самом суде, перед иностранцами, можно было бы вскрыть эту дьявольскую махинацию!
И опять Тухачевский мрачно и насмешливо усмехнулся.
— Вы думаете? У вы — и это невозможно, у стола прокурора есть, скажем, ряд кнопок, соответствующих местам сидящих обвиняемых. Представьте себе, что какой-нибудь «ИКС» захочет «взорваться», сделать признания, высказать, — как вы говорите, — «всю правду про „дьявольскую махинацию“». Как только он сойдет с рельс намеченных и разученных показаний и начнет говорить о «ненужном», прокурор нажмет соответствующую кнопку и снизу, незаметно для обвиняемого в лицо ему ударит невидимая струя специального газа. Он вдохнет ее и мысли его сразу начнут путаться. Он собьется, станет вскрикивать и бессильно упадет на стул. А прокурор холодно скажет: «Обвиняемый, очевидно, переутомился. Нервный припадок. Товарищ дежурный врач, будьте добры оказать нужную медицинскую помощь обвиняемому…» Вот и все. Сорвавшегося с рельс выведут. Остальное — понятно. В присутствии остальных обвиняемых, над ним ночью произведут кое-что наглядное в пыточных камерах НКВД и, можете быть уверенным, что процесс в дальнейшем пойдет, как по маслу… Просто?.. Теперь вы понимаете, доктор, — закончил Тухачевский, криво усмехаясь, — что если бы вам предложили сознаться в растлении египетского сфинкса, вы это подтвердили бы перед любыми иностранными журналистами с полной серьезностью…
Таня, не отрывая пристального взгляда от Тухачевского, замерла. Ее тонкие брови сломались мучительными изгибами. Для нее, советской девушки, все такие рассказы не были новостями, но то, как просто и спокойно рассказывал об этих ужасах ее Миша, пугало и тревожило ее. Ведь он, ОН тоже мог быть захваченным этими страшными безжалостными зубцами!..
Старый шофер был потрясен реализмом скупого словами^ но полного трагическим смыслом рассказа маршала. Он, не глядя, выпил рюмку давно налитой и забытой водки, и сутулые плечи его содрогнулись.
— Не потому ли, может быть, митрополит Сергий официально заявил, что в СССР нет никаких религиозных преследований?.. Легко судить издали. А те, кто знают… От вас требуют заведомой предательской лжи. И если вы ее произнесете, то не только избавите невинных людей от страданий и смерти, но может быть, спасете и свою жизнь. Вам это обещают всегда! Не так легко быть твердокаменным в таком положении. Тут полная безвыходность и безнадежность. Из ста арестованных всегда 20–30 сразу согласятся сделать все, что от них потребуют, ибо они это все знают. И на суде будут сознательно и осмысленно утверждать совершенный абсурд.
— Но ведь… но ведь! — воскликнул ошеломленный доктор. — Ведь на самом суде, перед иностранцами, можно было бы вскрыть эту дьявольскую махинацию!
И опять Тухачевский мрачно и насмешливо усмехнулся.
— Вы думаете? У вы — и это невозможно, у стола прокурора есть, скажем, ряд кнопок, соответствующих местам сидящих обвиняемых. Представьте себе, что какой-нибудь «ИКС» захочет «взорваться», сделать признания, высказать, — как вы говорите, — «всю правду про „дьявольскую махинацию“». Как только он сойдет с рельс намеченных и разученных показаний и начнет говорить о «ненужном», прокурор нажмет соответствующую кнопку и снизу, незаметно для обвиняемого в лицо ему ударит невидимая струя специального газа. Он вдохнет ее и мысли его сразу начнут путаться. Он собьется, станет вскрикивать и бессильно упадет на стул. А прокурор холодно скажет: «Обвиняемый, очевидно, переутомился. Нервный припадок. Товарищ дежурный врач, будьте добры оказать нужную медицинскую помощь обвиняемому…» Вот и все. Сорвавшегося с рельс выведут. Остальное — понятно. В присутствии остальных обвиняемых, над ним ночью произведут кое-что наглядное в пыточных камерах НКВД и, можете быть уверенным, что процесс в дальнейшем пойдет, как по маслу… Просто?.. Теперь вы понимаете, доктор, — закончил Тухачевский, криво усмехаясь, — что если бы вам предложили сознаться в растлении египетского сфинкса, вы это подтвердили бы перед любыми иностранными журналистами с полной серьезностью…
Таня, не отрывая пристального взгляда от Тухачевского, замерла. Ее тонкие брови сломались мучительными изгибами. Для нее, советской девушки, все такие рассказы не были новостями, но то, как просто и спокойно рассказывал об этих ужасах ее Миша, пугало и тревожило ее. Ведь он, ОН тоже мог быть захваченным этими страшными безжалостными зубцами!..
Старый шофер был потрясен реализмом скупого словами^ но полного трагическим смыслом рассказа маршала. Он, не глядя, выпил рюмку давно налитой и забытой водки, и сутулые плечи его содрогнулись.
— Боже мой! Несчастная страна! Как можно там жить? Страна, где нет ни закона ни жалости, ни милосердия…
— Да-да. Один, — по Марксу-Ленину — «голый чистоган», — невесело усмехнулся Тухачевский. — Материализм, доведенный до крайнего предела, до безумия. Поэтому…
Воспоминание о недавно происшедшем мелькнуло в его голове и он опять криво усмехнулся.
— Поэтому-то на нас, стоящих на советских верхах, здесь смотрят, как на злодеев. Вот несколько дней тому назад…
И Тухачевский рассказал сценку на аэродроме, когда старый русский офицер не пожал ему руки. Таня вспыхнула.
— Как же он мог это сделать? Он же должен понимать, что ты вовсе не чекист, что ты строишь оборону, армию страны… Что ты для России, для Родины работаешь!
Доктор посмотрел на взволнованную девушку взглядом, полным симпатии и повернулся к маршалу.
— Это нужно понять, Михаил Николаевич, — медленно сказал он. — И поняв… простить. Он, по-своему, прав и честен.
— Как так — «прав»? — взвилась Таня. — Как можно так…
Тухачевский ласково положил ей на пальцы свою руку.
— Милая моя девочка, — тепло сказал он. — Ну, конечно же, он, тот офицер, по-своему прав. Именно поэтому я отдал ему честь и предложил французскому генералу оставить все без последствий…
Глаза доктора блеснули и губы дрогнули.
— Да? — переспросил он. — Вы сделали это?.. Вот спасибо, вот утешили, Михаил Николаевич!.. Я всегда думал, что в вас есть что-то рыцарское, большое и могучее. Вы — не мстительный и не кровавый человек. Но скажите… Я обращаюсь к вам, не как к маршалу, не как к большевику, а просто, как к русскому человеку. Неужели нет надежды, что все это переменится? Неужели так вот суждено и дальше русскому народу страдать, стонать, истекать кровью, быть униженным? Наш русский народ — велик и в величии и в падении. Ну, пусть к старому времени нет возврата, но неужели не найдется ТАМ людей которые изменили бы этот страшный бесчеловечный режим? Перевели бы жизнь страны на какие-то нормальные рельсы, чтобы можно было дышать и не краснеет за то, что в твоей стране происходит?.. Ведь так больно, так больно…
