Михаил Голденков - Северный пламень
Веску за веской, город за городом проходили курляндцы по пыльным дорогам Литвы, пока, как по расписанию, с первого дня осени не пошли проливные дожди… Дожди, в принципе, шли с мая до середины июня, но весь август был относительно сухим. И лишь однажды, когда корпус Левенгаупта 9-го августа вступил на литвинскую землю, разразилась страшная буря с молниями и градом, валившая на землю людей и животных. Многими суеверными прибалтами сие было воспринято как предвестие беды…
— Плохо нас приветствует твоя страна, — сказал тогда Левенгаупт Кмитичу…
Миновали столицу ВКЛ Вильну, тихие лесные Лынтупы, Кобельники, зачарованный озерный Мядель… В Довгинове корпус сделал остановку аж на две недели, дожидаясь сбора контрибуции с Менского воеводства да поджидая виленских и прусских купцов с товаром… Затем был второй родной город Кмитича — благополучный и тихий Менск с его обилием храмов всех конфессий и синагог; ограбленный московцами Полоцк с полуразрушенным Софийским собором и с ужасными рассказами о жестокости Петра; почти полностью православно-униатский Витебск… Там, в Витебске, где жители не собирались выплачивать, по их мнению, грабительскую контрибуцию Левенгаупту, генерал приказал арестовать бурмистра и дюжину других важных особ города прямо в Городской ратуше и доставить их в Островно, где витебчанам предъявили ультиматум: либо платите 1000 талеров выкупа, либо расстрел «отцов города»… Жителям пришлось платить… Кмитич так и не смог помешать этой силовой акции… Тут он скорее был даже на стороне Левенгаупта — у горожан были деньги, но они явно жадничали. Впрочем, винить в том Витебск было крайне трудно — с чего бы это им платить проезжему иностранному войску? Но такова была плата за собственного короля, развязавшего эту никому не нужную войну…
— Или вы хотите, чтобы царь Петр сам пришел сюда и все забрал без спроса да пожег? — гневно обращался Кмитич к бурмистру Витебска. — Мы же и вас защищаем, борясь с царем!..
Прошли Березу, Сапескую, Пышню, Лепель, Лукомль, а 10 сентября въехали в Чарею, где простояли несколько дней, собирая контрибуцию. По мокрой глинистой дороге, под струями дождя 17-го сентября вошли в Талачин…
— Микола, — обратился к оршанскому князю Левенгаупт, глядя из-под блестящего от дождевой воды капюшона кожаного плаща, — у вас, кажется, сохранились древние, еще языческие названия месяцев. Как вы называете сентябрь?
— Верасень, генерал!
— Это что значит?
— Разве не видели розовый цвет у болота? Это цветет вереск! Верасень — значит вересковый!
— Ваши предки были большими романтиками, а не прагматиками! — усмехнулось всегда строгое и чисто выбритое лицо генерала из-под мокрого капюшона. — Я бы назвал этот месяц дождевиком!
— Это верно, — также улыбнулся Кмитич, — в верасне льет как из ведра. Но именно осенью вереск дает хороший мед. Вот почему сентябрь — вересковый месяц! Раньше из вереска мед гнали, что-то вроде нынешней крамбамбули, только полезней и не такой пьяный. А сейчас этот рецепт, увы, забыли.
— Ох, да! Вереск не простое растение! Из вереска наши прадеды да прабабки тоже мед готовили, — оживился Левенгаупт, — эдакий темно-желтый терпкий напиток, — усмехнулся Адам, словно сам его пробовал, — в Норвегии реслинг, как называется там вереск, считается национальным цветком.
— А вы, Адам, норвежец?
— Черт ногу сломает, кто я! — улыбнулся генерал. — Дед был норвежец, мать — шведка, отец — немец, но у матери, в свою очередь, были в роду и датчане, и немцы, и…
— О! — засмеялся Кмитич, прерывая генерала. — Не продолжайте, герр Адам! Я уже запутался! Да вы не расстраивайтесь, генерал! Скоро кастрычник, в кастрычнике сразу начнется Бабье лето!
— Спасибо, успокоили!.. Однако если честно, то прямо могу сказать, что беспорядок при нашем следовании в войсках все же более скверный, чем ваша сентябрьская погода…
И это была сущая правда. Отношения между графом Левенгауптом и некоторыми его офицерами также не складывались. В частности со строптивым помощником генерал-майором Стакельбергом. Левенгаупт упрекал, что Стакельберг затягивает его в силки, подрывая доверие войск, жалел, что дал «пылкому» своевольнику много свободы, и огорчался, что «завистники» (в их числе был и Стакельберг) донесли королю о выколачивании из местных жителей чрезмерных контрибуций (тут руку к жалобе приложил и Микола Кмитич). Впрочем, когда колонны, ведомые Стакельбергом, отстали и 18 августа Левенгаупт не обнаружил их в Долгинове (в восьмидесяти верстах к северу от Менска), то генерал сильно забеспокоился, что отставшие полки разбиты московитянами. Однако выяснилось, что Стакельберг всего-лишь удалился на пятьдесят верст к северо-востоку, чтобы «не околеть с голода», и даже не знал, где находятся его собственные четыре полка…
Две недели Левенгаупт дал полкам для ремонта фургонных колес.
Вечером Микола подошел к костру, вокруг которого сидели его земляки, могилевчане Жиркович, Калиновский, Ивановский и Загурский. Завидя издалека Кмитича, могилевчане позвали полковника присоединиться к ним. Микола подошел и сел на бревно возле потрескивающего костра, на котором литвины жарили подстреленных опытным охотником Загурским куропаток. Оршанскому князю протянули кружку с крепкой могилевской наливкой. Он выпил, поморщился:
— Эх! Добра! Большей дряни не пил!
Могилевчане рассмеялись.
— Закусывайте, пан полковник! — протянул Жиркович Миколе зажаренную ножку куропатки.
— Дзякуй, Рыгор! — ответил Кмитич.
— Вот вы, пан полковник, Карла близко знаете, — стал расспрашивать оршанского князя Рыгор Жиркович, тоже шляхтич. — Когда война закончится? Что свейский круль по этому поводу говорит?
Кмитич лишь покачал головой.
— Думаю, этого он и сам не знает. Тут на все воля одного Бога. Поймите, не Карл начал эту войну.
— Но он ее продолжает, — заметил Жиркович, — и наш обоз, способный прокормить целую армию пару месяцев, говорит мне, что скоро конца войны не ожидать.
— Обоз нужен армии для осады Полтавы, — сказал Кмитич, нахмурившись. Жиркович задавал вопросы, которые его самого интересовали. И на которые ответов не знал ни он, ни даже Карл…
— Стало быть, война уходит из наших краев? — Загурский улыбнулся.
— Ага! Уходит! — ответил за Кмитича Жиркович. — В погреб уходит, а когда опять ее достанут из этого погреба? В каком месте?
Калиновский и Ивановский невесело усмехнулись.
— Почему бы Карлу мир сейчас не заключить и не загонять царя на Полтавщину? — вновь спросил Жиркович Кмитича.
— Карл и сам не против заключения мира, но, увы, никто уже не предлагает, а сам он никогда не попросит. Гордый, — сокрушенно покивал треуголкой Микола, — восемь лет назад, панове, под Нарвой царь умолял о мире. Но нашему Карлу было тогда всего лишь восемнадцать годков. Он по-мальчишески желал драться с обидчиками, ни о каком мире слушать не хотел. Теперь бы и послушал, да Петр на мир уже не идет. И сражаться в чистом поле тоже не идет, боится повторения Нарвы, Гродно и Головчина. Вот пока не разобьет Петра Карл, до тех пор и мира не будет.
— Как же его разбить, коли он как ужик на сковородке! — засмеялся Загурский.
— Вот в том-то и проблема, — вздохнул Кмитич.
— А если Карл устанет бродить по нашим лесам да болотам и Петр его побьет? — вновь спросил Жиркович.
— Тогда война тоже закончится, — ответил Микола, — но тогда не ясно, что же от этого выиграет Речь Посполитая и как себя поведет победитель царь. Его поведение непредсказуемо, панове. Вдруг царь заявит, что вся Литва принадлежит ему по праву победителя, как заявлял его отец, как заявлял даже про Курляндию Иван IV.
— Значит, Карл для нас меньшее зло? — задумчиво произнес Ивановский, глядя на пламя костра.
— Значит, так, — согласился Микола, хотя слово «зло» ему не понравилось.
— Не зло, спадар Ивановский, он для нас, но, увы, и добром его армию на наших землях не назовешь. Но иного выбора у нас нет…
Уже ложась спать, Кмитич не мог отбиться от навязчивой мысли: слово «зло», сказанное Ивановским и король Карл… Что-то здесь все-таки было общее… Опять-таки, предупреждение Авроры, что над Карлом нависла угроза…
— Господин генерал, — Кмитич подъехал на коне к Левенгаупту, когда обоз после ремонта колес вновь тронулся в путь, — как вы думаете, надолго все это? Я имею в виду войну.
Адам Левенгаупт
Левенгаупт лишь усмехнулся.
— На то воля Божья, — ответил он и, пнув коня каблуками, отъехал, давая понять, что разговаривать на эту тему не хочет. Однако во время очередного привала, когда с неба вновь лились струи серого дождя, Левенгаупт оказался уже более разговорчив:
— Проклятье! Когда же все это закончится! — риторически вопрошал он, обращаясь к Кмитичу.
