Мария Шенбрунн-Амор - Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад
Жестокость крестоносцев оттолкнула от латинян коптов-христиан, которых в Египте было великое множество, и так напугала остальных жителей, что даже эти трусливые собаки обрели мужество сопротивляться. Каир предпочел сгореть, нежели сдаться. Франки не смогли захватить Землю Гошен, потому что казались египтянам хуже самой смерти.
В январе Амальрику пришлось отступить, и подоспевший Сиракон овладел Землей Плодородного Полумесяца без единого боя. Шавар, правда, ничего своим коварством не выиграл: племянник Сиракона Юсуф ибн Айюб Саладин тут же заманил визиря в ловушку и самолично обезглавил.
Впрочем, недолго правил и Сиракон: теперь, когда самое великое его деяние было завершено, курд скончался от обжорства, и плоды дядиных побед пожал его удачливый племянник, получивший от Нуреддина титул аль-Малика аль-Назира – Победоносного царя. Молодой эмир с грустными глазами и доброй улыбкой проявил себя решительным правителем: когда при захвате дворца халифа он столкнулся с сопротивлением армян и суданцев, сердце его оказалось тверже алмаза – Саладин без колебаний сжег всех армянских лучников и бараки с семьями суданцев, а сдавшихся под его слово воинов немилосердно перебил его брат. Львенок превратился во Льва.
Игнатий, разумеется, винил в провале экспедиции Мануила Комнина, медлившего с присылкой обещанного флота, но кто бы ни был виноват, Амальрик достиг прямо противоположного тому, к чему стремился все царствие: так и не сумев захватить Фатимидский халифат, он все же умудрился сокрушить Шавара и собственными руками усадил на трон фараонов юного эмира, которого когда-то так охотно наставлял в делах доблести. А ради манящего миража страны Гошен франки уступили Византии Антиохию и потеряли Харим, Балинас, Кастель-Блан, Араим и множество прочих укреплений.
Вскоре при странных обстоятельствах, но крайне удачно для Саладина скончался и молодой халиф шиитов. Остальных фатимидских принцев аль-Малик аль-Назир заточил во дворце и не допускал к женщинам, дабы они не заимели потомства. Зеленые знамена Фатимидов сменили на черные стяги багдадских Аббасидов, и в мечетях Мисра отныне возносили пятничную хутбу за суннитского багдадского халифа.
Однажды прелат явился в неурочный день, отвел Шатильона, долго вздыхал, мялся и молился. Наконец сокрушенно поведал, что супруга Рейнальда, княгиня Констанция Антиохийская, жившая последние годы праведной, полной благих дел жизнью, предстала перед Творцом. Рено смолчал, только зубами скрипнул. Его супруга Констанция – никакая не праведница, а упрямая, властная, надменная, скрытная, честолюбивая, опасная правительница и одновременно немногословная, застенчивая и страстная женщина, защищавшая близких, как кошка котят, и беспощадная к тем, кто становился ей поперек дороги, умевшая любой ценой добиваться желанного, тихая заводь с опасным водоворотом в глубине, горячая, как пламя, и ледяная, как далекая звезда, – умерла уже давно. Все женщины, которых он когда-то любил в прошлом, и те, которые любили его, все они умерли для узника, и первой – предавшая и покинувшая его в несчастье полная добродетелей святоша из Латакии, пальцем не шевельнувшая, чтобы спасти собственного мужа. Господь ей ныне строгий судия. Шатильон даже не пытался молиться за ее душу. Какой толк хлопотать о той, по которой он не скорбит, когда Всевышний не слышит даже его пламенных мольб о нем самом?
Ночью отчетливо всплыл в памяти розовый аромат Констанции, неуловимое касание пушистых золотых волос, приятная, теплая тяжесть и мягкость тела жены, почти неосязаемая для грубых солдатских пальцев нежность кожи, любовный шепот, стоны… Неужто ее больше нет среди живых? Рейнальду показалось, что земля дрогнула. Он замер, пораженный. Пол ямы еще раз явственно качнулся под ним. Сердце бешено заколотилось, Шатильон приподнялся на локте. Стало быть, смерть Констанции все же значила для него больше, чем показалось поначалу, если от одного воспоминания о ней мир вокруг задрожал? Но тут вся скала резко колыхнулась, а с потолка посыпались пыль, камни и щебень.
Шатильон вскочил, с воплем бросился к окну, судорожно затряс намертво вделанную решетку – не умирать же замурованным живьем в ловушке обвала! Вокруг скрежетало и грохотало, незыблемые камни сдвигались, падали, катились, летела пыль, колебалась вся земная твердь, все подземелье ходило ходуном и грозило завалить каземат. Узники прижались к оконному проему, отчаянно взывая о помощи. Лаборд стал громко читать псалмы, остальные подхватили хриплыми, срывающимися голосами. Каждой клеточкой тела, каждым помыслом, каждым вздохом страстно хотели жить.
Джубба была выбита в толще подземной скалы, и скала устояла, охранила доверенных ей жертв.
Когда толчки прекратились и улеглась пыль, Шатильон убрел в самый глубокий, темный угол. Там, отвернувшись от остальных, пытался пересилить непроизвольные спазмы рыданий. Выворачивало от стыда за пережитое унижение, за собственное бессилие, за дикий страх скончаться в грязной, темной дыре после стольких лет напрасных мук. Господи, не страшно умереть, страшно так бояться смерти! Страшно быть притиснутым к зарешеченному окну и отчаянно, невольно пытаться уцелеть с той же животной, неудержимой силой, с какой утопающий вдыхает воду. Зачем, для чего он влачит это позорное, тягостное прозябание?
Дабы раскаяться, неутешительно заверял Игнатий. Но почему-то Господь не даровал подобной возможности тысячам других своих созданий: сам епископ со слезами описывал, что гнев Божий разрушил стены Алеппо и западную часть цитадели, и все города и крепости Сирии: Шейзар, Хама, Хомс, Латакия и Джебалия – лежали в руинах. Город Триполи тряхнуло так, что он весь превратился в горы камней и мало кто остался невредим. В Тире рухнули массивные башни. Не счесть было крепостей, ставших беззащитными. Франков спасло лишь то, что земли басурманских арамеев пребывали в еще худшем состоянии.
Игнатий с сокрушением, но и с некоторым удовлетворением праведника, уставшего созерцать чужие грехи, отмечал, что конец света приблизился вплотную: из треснувшей от Божьего гнева земли вырывались губительные испарения чумы, холеры и мора, а базары переполнились всяческими чревовещателями и звездочетами, уверенно предсказывающими, что вот-вот встанет на Западе черное солнце, явится Антихрист в сопровождении орд евреев, и со дня на день причинится невиданное сотрясение Вселенной, небесные тела столкнутся на путях своих, отчего неминуемо воспоследуют сильнейшие ураганы, и даже море выплеснется из собственных берегов. Множились свидетельства, что землю заселили вампиры, демоны и привидения, и каждый мог убедиться, что все людские старания постигал полный крах.
Однако Господь ведал, что творил! Набожно сложив руки с распухшими, узловатыми суставами и сдерживая ликование, простительное свидетелю Божьей воли, Игнатий поведал, что первыми казни египетские настигли самых недостойных: кафедральный собор святого Петра в Антиохии рухнул прямо на греческого еретика-самозванца Афанасия и на весь его недостойный клир! Тот еще под завалами задыхался, а насмерть перепуганный антиохийский князь уже мчался в крепость Косер – молить Эмери Лиможского вернуться в проклятый им город, снять интердикт и избавить несчастную Антиохию от дальнейшего разрушения.
В мире, катящемся к концу, скончался и союзник латинян – двоюродный дядя Жослена III де Куртене, благородный и отважный армянский царь Торос II. Власть в Киликии захватил его ничтожный брат Млех, который сначала постригся в тамплиеры, а затем передумал и принял басурманскую веру. Теперь франки враждовали и с киликийцами. Лишь страх перед ромеями удерживал Нуреддина от новых нападений на Заморье. Но Игнатий жаловался, что в своих владениях султан все усерднее притеснял христиан, дабы нечестивцы считали его рьяным последователем повелений Магомета: увеличил их налоги и подати и повелел всем крещеным, наравне с презренными иудеями, отмеченными красным лоскутом на плече, носить особый пояс и брить голову, чтобы нехристи могли узнавать христиан и поносить.
Там, где еще не стряслась беда, там настигал позор: неуемный искатель приключений, соблазнитель Филиппы Андроник Комнин получил от Амальрика в лен Бейрут, однако жить спокойно в мире, где существовали красивые женщины, сердцеед не мог – строгая, холодная и невозмутимая вдова Бодуэна III Феодора, дочь родного племянника грека, в свою очередь потеряла разумение и честь из-за собственного пятидесятилетнего двоюродного деда. Вдовая королева покинула богатейший фьеф Акры и бежала в Дамаск с женатым и отлученным от церкви авантюристом. Нуреддин охотно предоставил кровосмесительной паре убежище.
Заживо погребенный Шатильон сходил с ума, у него пересыхало во рту и кружилась голова. В тысячный раз он перебирал в памяти неоцененные, разбазаренные на суетное и сиюминутное, безвозвратно утекшие мгновения утерянной свободы, сладость каждого бездумно прожитого дня, блаженство ночей, пыл ожесточенных боев, невозвратимые радости и горести, удачи и поражения. Изможденное голодом, холодом, а пуще всего бездействием тело в равной мере алкало наслаждений и тягот, и отчаянно рвался из стен темницы изнемогающий дух, которому в заключении приходилось еще непереносимее, чем телу.
