Александр Старшинов - Завещание императора
Нового пленника втолкнули в едва приоткрывшуюся дверь, блеснул отсвет факела на металле (шлем стражника?), обитая бронзой дверь захлопнулась. Вновь стало тихо и темно. Первое, что ощутил Сентий, — это нестерпимую вонь — запах десятков немытых тел и испражнений.
— Кто здесь? — спросил центурион, напрасно вглядываясь в темноту.
В этот миг пожалел, что сопротивлялся так рьяно, — болело в боку, затылок будто налитый медью, а во рту — полно крови. И пальцы болели — он где-то рассадил их о камни. Но это уже ерунда — если, конечно, раны не начнут гнить.
— Римляне… — отозвалось сразу несколько голосов. Кто-то тяжело закашлялся.
— Пленные?
— Вроде того…
— А может, и не пленные… — пробормотал раздраженный голос рядом с центурионом.
— А ты часом не баба… а то я соскучился… — сказал кто-то в темноте. В ответ раздались тихие смешки — без задорного жеребячьего ржания. Шутка была дежурной.
— Я — Тит Валерий Сентий. Центурион Седьмого Клавдиева легиона.
— О… птица высокого полета… А у нас тут трибун имеется… настоящий военный трибун. Правда, он не говорит, в каком легионе служит. Просто трибун.
— Военный трибун? — переспросил Сентий.
— Это я… — сообщил голос из темноты. — Ступай сюда, устраивайся.
Сентий двинулся на голос. Кто-то ухватил его за руку и усадил на соломенную подстилку, вонючую и липкую от грязи.
— Здесь свет-то есть? — Сентий вздохнул глубоко и охнул от боли. Все же эти ребята били яростно. Ребра сломали — это точно.
— Окошко под потолком. Свет будет, когда наступит утро. Лампы сюда не приносят. Пока что расскажи, как ты здесь очутился, Сентий…
— Прислан с посольством императором нашим Траяном. И — принят с почетом… Бо-ольшим почетом, как видишь… — хмыкнул центурион.
— Почему именно ты посол?
— Знаю немало здешних наречий, но в основном хватает арамейского языка. Однако переговоры не удались. Чуть я начал излагать послание императора, как меня сцапали и сунули в этот каменный мешок. А пожрать ничего не найдется? И попить.
— Пить — это можно…
На ощупь ему протянули кувшин. Пара глотков затхлой с каким-то металлическим привкусом воды. Сентий заставил себя не пить все и вернул кувшин.
— С разносолами тут проблемы… — сообщил трибун. — Утром принесут хлеб и воду.
— Ты сказал, что император с армией близко? — спросил ядовитый голос, тот самый, что отпускал шутки про бабу.
— Уже под стенами с нынешнего дня. Правду говорю, чтоб мне подавиться печенкой мертвеца. А я вот здесь. А ты кто? Назовись.
— Легионер Четвертого Скифского Квад.
— Есть еще легионеры? — окликнул узников Сентий. Во тьме узилища инспектировать военные силы было трудновато.
— Есть… — отозвались сразу несколько голосов.
— А я — Марк Афраний Декстр, — донесся молодой голос. — Служу адъютантом военного трибуна.
Трибун вдруг сказал:
— Что-то имя мне твое знакомо, Сентий. Ты случайно не принимал участия в Дакийской кампании?
— А то…
— Постой! Сражение в долине близ Сармизегетузы? Уж не тебя ли мы вытащили из-под груды тел?
— А, это вы, бездельники, решили улечься на груду трупов!
— Благодаря нашей лени тебя откопали! — хмыкнул трибун. — А особенно благодаря лени Куки.
— Точно! — расхохотался Сентий. Этот смех в тюремном колодце звучал неожиданно и как-то по-особому издевательски. — Чтобы мне подавиться печенкой мертвеца — вы, лентяи, спасли меня тогда. А где теперь Кука?
— В преторианской гвардии.
— Ого! Парень высоко летает! Погоди! Я же видел его среди преторианцев! Только он меня не узнал. А я еще приглядывался к нему, все думал, что-то рожа мне его знакома…
— А ты, Сентий, все время близ императора?
— Конечно. Я же из тутошних мест. Ну не совсем из Адиабены, конечно, — по крови я сириец, и отец мой был центурионом в Четвертом Скифском. Так что я родился в лагере, в лагере вырос, вступил в легион, потом перевелся в Седьмой Клавдиев, когда прошел слух, что будет вторая война с даками. И вот теперь ношу поперечный гребень.
— А… Выходит, за то, что мы откопали тебя, как репу, на поле с мертвецами, тебе пожаловали поперечный гребень на шлем? — рассмеялся трибун.
— Ну можно сказать и так. Только у меня еще был случай отличиться в Дакии. Ты слышал, верно, про нападение на порт близ лагеря Тринадцатого легиона Гемина?
— Кто в Дакии про тот бой не слышал! Там теперь город, который именуют Апулом.
— Точно… Так вот, с кораблей тогда разгружали хлеб, и тут налетели даки. Мне пробили правую руку, так что я сражался одним щитом и сбросил варвара ударом умбона в реку.
— На колонне есть рисунок про это, — вспомнил трибун.
— Я слышал про колонну, но не видел. Говорят — там, на колонне, в мраморе каждый легионер может себя найти. Мы все там — на этой колонне. Не станет нас, наших детей не станет, а колонна так и будет стоять — вот увидишь.
— Нет, уже не увижу…
— Ну да… конечно… — согласился Сентий. — А твое имя, трибун?
— Гай Осторий Приск.
Бледный отблеск лунного света слегка подсветил стены и головы пленных.
— Точно… вспомнил теперь. Тебя еще сам император наградил серебряными браслетами. Как я тебе завидовал! Аж губы все изгрыз со злости.
— Парфяне их отняли. Лучше скажи, что за правитель в крепости? Мне с ним повстречаться не довелось. Но ты вел переговоры. Что за человек?
— Мебарсап, надутый тутошний прыщ. Прогадил сражение, всю конницу свою погубил, но воображает, что сумеет сохранить свою нору.
— Может, он и прав. Стены здесь крепкие, и ворота недурны, — заметил трибун. — Когда меня везли, я подумал, что крепость эту трудно взять. Строили долго и на совесть.
— А вот защитников маловато — две сотни, не больше. Удрать никто не пробовал? — шепотом спросил Сентий.
— Какой шустрый! Чуть что, сразу удрать, — донесся из темноты низкий хриплый голос. — Ты из лупанария, не заплатив, пробовал удрать?
— Ну…
— То-то. А здесь построже будет! — Хриплый попробовал рассмеяться, но закашлялся.
— На окне решетка дерьмовая, — пояснил трибун. — Мы ковыряем ее уже давно. Все прутья держатся едва-едва, рвани — решетка у тебя в руках. Вот только вырваться надо наверняка — второго шанса не будет. И только тогда, когда помощь будет снаружи. Иначе задавят.
— Сможем пролезть наружу? Куда выход? — оживился Сентий.
— А никуда… Нет наружу хода, — вновь отозвалась темнота хриплым голосом неизвестного пленного. — Наверху щелка. Уже бабской. Ребенок — и тот не протиснется. Выходить придется через дверь.
— Прутья. Они послужат оружием. И еще есть это. — Приск что-то извлек из узкой щели в камнях. В лунном свете блеснуло кривое лезвие.
— Ого. Откуда?
— Был тут у нас буян, попытался вырваться, но его убили. Пока шла драка, стражник потерял кинжал. А мой раб Сабазий подобрал и передал мне.
— Когда начнем?.. Мне тут рассиживаться некогда.
— Теперь уже утром. Если ручаешься, что Траян рядом. Только клянись без трупов и их печенок.
— Клянусь самим Юпитером, наш император стоит под стенами.
— Значит, ждем утра… — решил Приск. — Здорово тебя помяли? Хватит сил на отчаянное дело?
— А то…
— А мне, боюсь, тяжело придется… — Трибун тихо выругался.
— Давно здесь?
— Вечность.
— Точнее?
— Кажется, чуть ли не год… Может — меньше, может — больше. А вообще-то я сбился со счета.
— Года еще нет… — уточнил дотоле молчавший человек из темноты. Голос говорившего был молодой, низкий, и говорил этот человек с сильным акцентом.
— А это еще кто? — хмыкнул Сентий.
— Мой раб Сабазий, если бы не он — я бы сдох в этой каменной яме давным-давно.
— Раб? Отчего его посадили в тюрьму, а не продали и не убили?
— Не знаю… похоже, он кому-то слишком сильно кровь попортил, чтобы его просто так убить. И я даже знаю — кому именно он портил кровь. Одному Аршакиду по имени Эдерат.
* * *Когда утром дверь отворилась, и сонный парень из охраны внес кувшины с водой, пленные с неохотой зашевелились.
Внезапно один из лежащих на полу принялся корчиться, бить ногами и орать. Двое рядом не обращали внимания на вопли и не шевелились. Со стороны казалось — они мертвы.
— Что с ним? — шагнул к занемогшему стражник.
Мгновение — и лежащий рядом с больным вскочил. Короткий замах — и прут от решетки вошел охраннику под мышку — там, где полотняный панцирь не защищал тело. Остальные накинулись на водоноса — будто стая серых безмолвных зверей. Били яростно, не издавая ни звука, лишь водонос кричал, но вопли его никого не тревожили — в каменном мешке кричали каждое утро — куда страшнее.
