Владимир Еременко - Дождаться утра
Когда трактор идет «без останову», то каждая жилка и каждый мускул в тебе поет; а вот если он, зачихав, встанет, от одного взгляда на заводную ручку свет не мил. У меня и сейчас, когда вижу этот инструмент у какого-нибудь неудачливого шофера, начинают болеть руки. Заводная ручка столько раз меня била по рукам, что я на всю жизнь запомнил ее строптивый характер.
Но один день… особенный день…
Как всегда, разбудил нас Василий Афанасьевич еще до зари. Пока мы, обжигаясь, ели жидкую пшенную кашицу, восток сильно просветлел и там начали таять и исчезать звезды.
— Ох и день будет хороший! — раньше других справившись со своим завтраком, сказал Мартынок и не спеша пошел мыть чашку. Он, как и свой инструмент, никому не доверял посуду.
Через четверть часа один за другим взревели моторы, и наши «старички», громыхая, двинулись на поля. Особенно надрывался выстрелами Васькин трактор. У него прогорел глушитель. Мы пахали пары под озимые на Горемычном, восьмом поле, километра за три от стана бригады. Горемычным его назвали потому, что оно было сплошь изрыто одиночными окопами. А на закапыванье одиночных окопов председатель колхоза не посылал людей.
Мы недавно «отбивали» на этом поле новые гоны для тракторов, и теперь каждый из нас имел свой участок пахоты. Я уже сделал три гона. Мотор стрекотал как швейная машина — высшая похвала Мартынка. Поднималось солнце, и его косые, почти стелющиеся лучи ослепительно вспыхивали в бусинках росы, повисших на высоких стеблях темно-зеленого татарника и бледно-желтой рогатки. Было так хорошо, что я замирал от восторга. Руль можно было бросить, переднее колесо точно шло по борозде, трактор двигался сам. Я встал на сиденье и помахал Ваське Попову. Но тот не отозвался. Трактор его работал натужно, с перебоями, сильно дымил. Васька, согнувшись над рулем, дергал тросик заслонки, то прибавляя, то убавляя газ. Ему было не до меня. А мне хотелось петь, хотелось перекричать рокот мотора, и я орал на всю степь. Мартынок, увидев, как я беснуюсь, пританцовываю на сиденье, остановил свой трактор и сердито погрозил в мою сторону. Потом, сжав кулак и оттопырив большой палец, стал показывать вниз. Это он предупреждал меня, чтобы я не забывал смотреть вниз перед трактором. Стоило трактору влететь в окоп, как я мог сорваться под шпоры заднего колеса. Такой случай был в соседнем колхозе; тракторист задремал за рулем и погиб.
Но что мне до всего этого?! Вскочив на бак с горючим и упершись одной ногой в капот, стал смотреть вперед, не видно ли окопов. Я видел, как Мартынок раздосадованно махнул в сердцах рукой и так прибавил газу, что из выхлопной густо повалил дым.
Ох и раскричится же вечером на планерке! Скажет: «Вам не то что трактор, паршивую тачку нельзя доверить!»
Мне сразу расхотелось стоять на тракторе и смотреть, как солнце золотит степь. Вспышка восторга прошла. К тому же я вспомнил о заводной ручке, и у меня сразу заныло в животе. Утром я крутил ее, пока не потемнело в глазах. Не дай бог, сейчас заглохнет, я же не смогу рукой пошевелить.
…А что это с масляным манометром? На шкале всего четверть нужного уровня. Не поверил. Вытер масломер и замерил вновь. Еще меньше. Надо немедленно глушить мотор — иначе поплавлю подшипники.
Осматриваюсь. Васька дымит на своем «самоваре» уже за километр. Дымит, но работает. А я влип. Мартынок рядом, он только что сделал поворот. Как он красиво это делает! Но сейчас звать его бесполезно. Он сердит на меня. Вот на обратном заезде поостынет, увидит, что маюсь, сам подъедет. А теперь он даже не хочет смотреть в мою сторону. Воспитывает.
От мотора пышет, как от хорошей печки, потрескивая, остывает испаритель, булькает вода в радиаторе. Трех гонов не прошел, а она уже закипела. Хуже радиатора, чем на моем «старичке», во всей бригаде нет. Его давно надо выбросить. А если чуть-чуть ослабить зажим крышки, ее сорвет паром и всю воду выбьет фонтаном. У меня уже было так, чуть глаза не выжег. Рухлядь, а не трактор.
Ложусь на землю и лезу под мотор. Так и есть, пробило прокладку картера! Все забрызгано маслом.
Бросил на сиденье телогрейку, стащил рубаху и налегке зашагал напрямик, через лощину, к стану бригады. Это же не работа, а мартышкин труд. Даже дыхание от злости перехватило. Ругайся не ругайся, все равно не поможет.
Уже в который раз, перебирая виновников наших несчастий и бед, я упирался в главную причину — войну.
Шел и ругал Гитлера, этого изверга с гадкими усиками и маленькими свиными глазками. Вышел к краю лощины, глянул перед собой — и вдруг замер: ни до этого, ни после мне не доводилось видеть столько тюльпанов. Кроваво-красные, бледно-розовые, синие с черными прожилками, желтые, они горели, нет, пылали в лучах солнца бесовски озорным пожаром. Трава еще не просохла, капельки нагретой росы кое-где дрожали на лепестках цветов, многоцветный ковер чуть приметно дымился, и это еще больше усиливало иллюзию веселого и дерзкого пожара в лощине. Дух захватило от такой красоты.
Тихо, словно боясь потревожить кого-то, спустился в лощину. Откуда явилась эта красота?! Может быть, она была всегда, а я ее не замечал? Нет, такого не было, я и раньше через лощину ходил — вернее, проскакивал, но таких цветов не видел. Их не было, потому что не было дождя, а теперь появились. И мне захотелось нарвать цветов, принести их в нашу землянку. Рвал цветы, покуда они не стали вываливаться из рук, покуда не устыдился: «Трактор стоит, а я цветочки рву».
Живо представил молчаливый упрек Мартынка, и сразу пропал интерес к цветам. Действительно, чего это я выставляю себя на посмешище? Бросил в борозде трактор и пошел цветочки лазоревые рвать. Работничек… Да за это в военное время такое полагается!
Швырнул под ноги цветы, побрел к холмикам окопов. У полуобрушенных траншей, густо поросших травой, валялся обычный окопный хлам. Поворошил ногой одну из куч, поднял ручную гранату с облупившейся зеленой краской. Ее уже тронула ржавчина. Самая ходовая ручная граната РГД. Они чаще других валялись в степи. Ее мы изучали в школе на уроках военного дела. Когда это было? Сто лет назад…
На стан влетел запыхавшийся. В одной руке граната, а в другой… глянул и охнул — тюльпаны. Когда же я опять их нарвал? Позор! Хотел незаметно выбросить, но поздно. На меня смотрели Халим и Оля. Оля удивленно-улыбчиво, Викулов презрительно.
Улыбаясь, Оля взяла цветы и пошла в землянку, но, увидев гранату, рассердилась:
— Таскаете на стан всякую гадость. Надысь чуть котел мне не взорвали.
— А ты смотри, что в печь суешь… Так и сама взлетишь, — отозвался Викулов. А на меня прикрикнул: — Дай сюда!
— Она без запала… — виновато сказал я.
— Еще бы с запалом приволок…
Попробовал отвернуть рукоятку, но та не поддавалась; тогда он побросал на худой ладони гранату, словно раздумывая, что с ней делать, и вдруг, резко разбежавшись, с такой силой швырнул ее, что она полетела со свистом. Вот так больной! Я еще не видел, чтобы так бросали гранату.
Но Халим тут же схватился за грудь и, согнувшись почти до земли, пошатываясь, побрел к навесу, в тень. Долго бил его жестокий кашель. Он то припадал на колено, то вставал, запрокидывал острый кадык, весь сотрясаясь. Я не мог смотреть, как корежит и ломает этого когда-то сильного человека.
Наконец Халим, бледный, без кровинки в лице, знаком позвал меня. Он долго не мог перевести дыхание.
— А у меня прокладку картера пробило, — выпалил я не к месту.
Не переставая кашлять, Халим тяжело поднялся и пьяно побрел к землянке. Через несколько минут он вышел и протянул мне новенькую серебристо-серую прокладку.
— Бери, пока я не передумал. Себе еще вырублю. У меня лист асбеста в заначке есть. Бери…
Растерянно взял прокладку, боясь поднять глаза на Халима. Передо мною стоял человек с восковым, безжизненным лицом, заострившимся носом и белыми губами.
— Халим, я тебе сусликов наловлю, они жирные сейчас…
Викулов молча покачал головой:
— Не надо.
Он вытапливал из сусликов жир и пил его как лекарство. Раньше просил нас выливать[13] ему сусликов, но мы не очень откликались на его просьбу. А теперь вот, видишь, сам отказывается. Постояв еще с минуту, я повернул к заправке. Когда проходил мимо Оли, та испуганно шепнула мне:
— Что это с ним? Уж не помирать собрался?
Не чуя под собою ног, заспешил я к бочке с автолом. Налил чуть не полную канистру, взвалил ее на плечо и пошагал в сторону Горемычного поля.
Васькин трактор продолжал отчаянно дымить. У него горит масло, по дыму видно — валит, как из паровоза. Поршневая ни к черту, кольца подработались, и нет совсем компрессии. Небось уже все масло сжег. Я ему своего автола отолью…
Не прошел еще и километра, а канистра «оторвала» мне руки. На плечах ее нести тоже не мед. Уже дважды присаживался отдохнуть.
