Николай Кочин - Князь Святослав
— Скажите князю, что ромейские василевсы не привыкли смиряться перед опасностями и сами имеют в своём запасе немало горделивых слов для ответов. Передайте и то…
Улеб, а за ним и все заткнули уши пальцами. Рослые, крепкие, невозмутимо стояли они, тогда как царедворцы уткнулись лицами в пол. Царь шагнул в сторону послов и закричал:
— Мы научим русских варваров уважать силу и законы ромейской державы, раз и навсегда заставим их забыть дорогу к стенам царственного града, первого из всех городов вселенной, — оплот справедливости, очаг мудрости, грозу мира.
Он задыхался от гнева. Видя, что послы перемигивались, заткнув уши, он железной рукой оттянул от уха руку Улеба.
— Пусть царь на нас не сердится, — сказал Улеб. — Мы только выполняем волю князя. Он не велел нам вступать в разговор с царём. Мы просто воины, и только выполняем свой долг. Отпусти нас, царь.
— Я прикажу твоих товарищей бросить в подземелье на съедение крысам и мышам. Их тела будут гнить заживо, глаза ослепнут от вечной тьмы и мускулы расслабнут как тряпки. А тебе велю перерезать шею, из горла вылить кровь в мешок и в тот мешок засовать твою голову. И я посмотрю, как ты будешь тогда отвечать мне и ссылаться на свой долг воина.
Улеб так же невозмутимо ответил:
— Мы наслышались про сердитых ромейских царей и про их жестокие нравы. Но мы дали слово князю встретить любую опасность без ропота и не морщиться от боли под пыткой. Воля твоя, царь, поступай с нами, как тебе хочется. Бросать ли нас в подземелье на съедение грызунам, утопить ли нас в собственной крови или отпустить в добром здравии, как подобает христианину.
Царь отступил, сел на трон, сдерживая себя от возможной вспышки. Впился руками в подлокотники. В синих прожилках лица билась буйная кровь. Зловещим предчувствием были объяты все.
— Вывести! — приказал он прерывающимся голосом.
Послы ушли. Василевс всё сидел неподвижно. Окаменелыми от страха стояли согнувшись сановники.
— Вот как надо служить своим повелителям, — сказал он мрачно. — С такими подданными можно и в самом деле сломить дух кичливых ромеев.
Сановники ещё ниже склонились в молчаливой почтительности.
— Сколько у нас в городе войска? — спросил он вдруг одного из близко стоящих сановников.
У того из горла стремительно полился поток слов:
— Войско наше неисчислимо, о божественный василевс, и оно по одному твоему царственному зову готово…
Цимисхий схватил начальника за золотую цепь, украшавшую его шею, и повалил к своим ногам.
— Я тебя спрашиваю не для того, чтобы ты гнусной лестью усыплял мой разум. Сегодня же снимешь знаки отличия и командование передай другому. Не может быть, чтобы военачальник не мог исчислить своё войско и не знал его состава…
— Его так много, о божественный, что сосчитать трудно, — прошептал тот.
— Дурак ты! Кто же не умеет сосчитать солдат. Говори, сколько можно назвать солдат под твоим начальством… Говори правду, иначе высеку.
Военачальник, лёжа лицом вниз, произнёс:
— Солдат мало, о, неустрашимый василевс. Не наберётся и восьми тысяч. Все были отправлены в дальние фемы для охраны границ от сарацин… для подавления мятежников Склира и Льва Фоки.
Цимисхий пнул его ногой:
— Твоё место не в армии, а в женских спальнях. Там любят хвастовство и пышные слова. Военачальником тебе не быть. Хвастуны редко бывают храбрыми и умными.
Василевс взмахнул рукой, и царедворцы уныло поплелись к выходу.
Между тем, когда русские послы выходили бесконечными коридорами на улицу, Улеба кто-то тронул за рукав. Он обернулся и обомлел:
— Роксолана!
— Скорей дай мне плащ и выведешь меня отсюда. Настрадалась я тут, милый.
Улеб накинул на неё плащ и вместе с послами она покинула Священные палаты.
Глава XXVII.
В ХАРЧЕВНЕ «ХОРОШАЯ ЕДА»
Войска Святослава двигались к Константинополю.
В городе царила паника. Астрологи, гадальщики и ясновидящие всякого рода своими предсказаниями взвинчивали умы и без того страшно взбудораженных жителей столицы. У Золотых ворот каждодневно эпарх города хватал кликуш, трясунов, юродивых и отправлял в застенок, но их количество не уменьшалось. Одна пророчила, что море по прошествии трёх дней выйдет из берегов и всех поглотит. Другая объявляла о своих сновидениях: будто огромная рыба заглотала весь город. Третья корчилась в судорогах и вопила:
— Конец света! Конец света! Бросайте дома, бросайте дела, бегите в пустыню, поститесь и молитесь, чтобы не попасть в лапы сатане.
Толпы, охваченные ужасом, наполняли церкви, падали на колени перед алтарём и рыдали, ожидая конца света. Мольбы и стоны на улицах и площадях сбивали с толку самого эпарха и полицию, в беспамятстве растерянно мятущихся, не зная, кого хватать и утихомиривать. Многие жители столицы сбежали в монастыри, ища там пристанища от всеобщего смятения, делили имущество по бедным, в один день разорялись.
Василевс, неустанно принимавший чиновников и внушавший им твёрдость и необходимость решительных мер, убедился, что даже он не в силах справиться с этим безумием. Предсказатели общей гибели множились. Апокалипсис был у всех на устах. Верблюды, ослы и волы, запряжённые в низкие повозки, запружали улицы, проезды и проходы, отчего паника только усиливалась.
Сумерками в отблесках робких фонарей Лев Диакон мог видеть и пугливых патрикий, нетерпеливо понукающих слуг и рабов, и плачущих детей, брошенных на произвол судьбы, и остервенелых грабителей, использующих в низких целях несчастье народа. Дорогая мебель из пальмового дерева валялась подле домов, никому не нужная. Суетливые слуги выносили из решетчатых дверей скарб в охапках: ларцы из слоновой кости, мантии из цельных кусков, с вытканными рисунками на евангельские темы, сандалии с цветными лентами. Суда и барки под четырёхугольными оранжевыми парусами уходили из города по Золотому Рогу. Бежали, разумеется, самые богатые. На вершинах мачт, снабжённых подножками-балкончиками, стояли матросы и беззаботно и весело махали оставшимся на берегу. Только их, свыкшихся с риском и превратностям судьбы, не трогала эта бестолковая кутерьма. Кричащая тревожная суетливость наполняла каждый уголок города. Брошенные с кладью ослы ревели на дорогах, переходя с места на место под окрики отъезжающих. Переполох выводил из равновесия самых устойчивых, и они бегали вокруг своего скарба, как умалишённые.
Лев Диакон отметил в своих записях, что он испытывал в это время мистический ужас. Большая начитанность в исторической литературе давала пищу его воображению и наводила на печальные аналоги. То им завладевало ощущение, что начинается конец «Второго Рима», и рисовались русские варвары в самых страшных обличьях у ворот столицы; то картины пожаров уводили его ум во времена Нерона, и он начинал искать среди современных правителей аналогов его, и находил их.
Тяжко вздыхая, он забывал предосторожности и натыкался на повозки. С тех пор, как пошла о нём слава по столице, слава учёного историка, заявившего себя в отличных трактатах, он проводил время в наблюдениях над жизнью своих современников, в беседах с друзьями избранного круга столичных интеллектуалов.
Учёный мир риторов целиком был поглощён изучениям «отцов церкви». А у Льва Диакона была тяга к современности, — качество редкое среди историков. Он хотел описывать жизнь, идя по свежим её следам, быть не только свидетелем, но и судьёй современников. Он понимал, что его начитанность, вкус к слову, не утерявшая под его пером живость изложения и в то же время содержательность, меткий и достаточно смелый ум — дают ему право быть историографом грозных событий, которые совершались у него на глазах.
Среда книжных учёных не удовлетворяла его. Он понимал, что бесчисленные компиляции, энциклопедии, словари, антологии и извлечения, над которыми трудился сонм учёных за последнее время, послужат кладовой для ромейской культуры, и он относился к ним с большим уважением, ибо высота филологической работы всегда свидетельствует и о зрелости духовной жизни общества. Но не в кропотливом изучении книг видел он призвание своё.
Он хотел запечетлевать современность, объяснять её, тем более, что события совершались важные, трагичные и сложные. Временами на него нападало такое уныние, что он нуждался в поддержке друзей. И вот на этот раз его потянуло к друзьям, с которыми он общался часто по окончании Магаврской высшей школы.
Тяжесть его усугублялась ещё тем, что Цимисхий, который когда-то считал его своим другом и, принимая запросто, вёл беседы на учёные темы и советовался с ним насчёт книг, упрекая историков за то, что они замалчивают самое главное, выпячивая пустяки, — став василевсом, совершенно забыл его. И не только перестал советоваться с Львом Диаконом и другими учёными, но давно принялся сам учить всех учёных, что и как писать и что замалчивать. Он считал себя уже непогрешимым, привык приказывать, разучился выслушивать и объявил, что он сам будет проверять и исправлять всё написанное историками о времени его царствования. Он даже на глазах у авторов изорвал у одного хрониста те места пергамента, на котором было воздано должное военным заслугам Никифора в борьбе с арабами на Востоке и велел их переадресовать ему — Цимисхию. Он выразился так:
