Сигрид Унсет - Крест
– Сыны мои… Если вы не посчитаете вашу мать недостойной… поцелуйте меня, прежде чем я выйду отсюда.
Ноккве, Бьёргюльф, Ивар и Скюле поочередно подошли к матери и поцеловали ее. Сын, поставивший себя вне закона, устремил на нее горестный взгляд и, когда она протянула ему руку, коснулся губами складки ее рукава. И Кристин увидела вдруг: все пятеро, в том числе и Гэуте, были теперь выше ее ростом. Она на ходу оправила постель Лавранса и удалилась из горницы, взяв с собою Мюнана.
В четырех строениях Йорюндгорда возведено было верхнее жилье: в жилом доме, в новом стабюре, который в детстве Кристин, пока Лавранс не выстроил большого дома, служил летней горницей, в старом стабюре и в кладовой, где было еще чердачное помещение: там летом ночевали служанки.
Кристин поднялась вместе с Мюнаном на чердак нового стабюра; оба они спали здесь со времени смерти младенца. Кристин принялась расхаживать из угла в угол, пока Фрида и Гюнхильд не внесли наверх ужин. Кристин попросила Фриду позаботиться о том, чтобы крестьянам, которые поставлены сторожить ее сыновей, тоже подали пиво и кушанья. Служанка ответила, что она уже распорядилась было их накормить – по приказанию Ноккве, но крестьяне заявили, что не хотят принимать угощение от хозяйки, раз они явились к ней в усадьбу с таким поручением. Впрочем, кто-то уже принес им попить и поесть.
– Тогда снесите им хотя бы ендову с пивом, – сказала Кристин.
Лицо Гюнхильд, младшей служанки, распухло от слез.
– Никто из слуг твоих не верит этим россказням, Кристин, дочь Лавранса, мы всегда твердили всем и каждому: мы уверены, что это поклеп.
– Значит, вы слыхали эти сплетни? – спросила хозяйка. – Было бы лучше, кабы вы тотчас же предупредили меня…
– Мы не смели из-за Ульва, – сказала Фрида, а Гюнхильд, плача, добавила:
– Он угрозами принудил нас молчать… А я не раз, бывало, собиралась тебя остеречь, чтобы ты была осмотрительней и не засиживалась до поздней ночи в разговорах с Ульвом…
– Ульв… Стало быть, он тоже знал?.. – тихо спросила Кристин.
– Яртрюд давно уже попрекала его невинностью – за это он ее и бил. А как-то на рождество, когда ты уже ходила с животом, мы сидели вечером в гостях у Ульва… там были еще Сульвейг, Эйвинд и кое-кто из соседей с южной окраины Силя, и вдруг Яртрюд возьми и скажи, что это он сделал тебе ребенка. Ульв так хлестнул ее своим поясом, что пряжка рассекла ей лицо в кровь. Но Яртрюд потом твердила всем, что Ульв, однако, и не подумал отпираться…
– А потом об этом заговорила вся долина? – спросила хозяйка.
– Да. Но мы, твои слуги, всегда защищали тебя, – рыдая, сказала Гюнхильд.
Кристин пришлось лечь в кровать рядом с Мюнаном и крепко обнять малыша, чтобы его успокоить, но сна легла не раздеваясь и всю ночь так и не сомкнула глаз.
Тем временем в верхней горнице Лавранс-младший встал со своей постели и оделся. А к вечеру, улучив минутку, когда Ноккве спустился вниз сделать какие-то распоряжения по хозяйству, мальчик выскользнул из горницы и пробрался в конюшню. Он оседлал рыжего мерина, принадлежавшего Гэуте. Это был лучший конь в Йорюндгорде после жеребца, на котором Лавранс не отваживался пуститься в путь.
Один из крестьян, несших охрану в усадьбе, подошел к мальчику и спросил, куда он собрался:
– Меня-то никто не приказывал заключить под стражу, – ответил юный Лавранс. – Но я не стану скрывать от вас… Грешно было бы вам помешать мне отправиться в Сюндбю и призвать сюда рыцаря Сигюрда, чтобы он защитил свою родственницу…
– Скоро совсем стемнеет, малыш, – вмешался Колбейн, сын Йона. – Мы не можем отпустить этого ребенка на ночь глядя одного в Вогэ, – сказал он. – Надо спросить позволения у его матери.
– Не делайте этого, – попросил Лавранс. Его губы дрогнули. – Я еду по такой надобности, что поручаю себя господу и деве Марии. Если мать моя невиновна, они не оставят меня своим святым покровительством. А в противном случае, мне все равно… – Он осекся, задохнувшись от слез.
Крестьянин молчал. Колбейн посмотрел на русоволосого красавца подростка.
– Поезжай, и да хранит тебя бог, Лавранс, сын Эрленда, – промолвил он и хотел подсадить мальчика в седло.
Но Лавранс так стремительно вывел коня из конюшни, что крестьяне едва успели посторониться. У ворот усадьбы мальчик взобрался на большой камень, прыгнул на спину коня и поскакал на запад – в сторону Вогэ.
VIII
Лошадь Лавранса была вся в мыле, когда он добрался наконец до поворота, откуда начиналась тропинка, идущая вверх по каменистым уступам и склонам, которые круто обрываются над северной частью Сильской долины. Лавранс понимал, что должен, пока не стемнело, выбраться на плоскогорье. Он совсем не знал этой местности, между Вогэ, Силем и Довре, но рыжий мерин как-то летом пасся здесь на выгоне, и вдобавок Гэуте не раз ездил на нем в Хэуг, правда, другой дорогой. Пригнувшись к шее коня, Лавранс-младший трепал его по загривку:
– Не выдай, Рыжий, сынок! Неси меня в Хэуг. Нынче же ночью мы должны разыскать отца. Н-но, вперед!
Едва тропинка вывела их на высокое плоскогорье и Лавранс снова взобрался в седло, сумерки начали быстро сгущаться. Теперь конь нес его топкой лощиной среди необозримых утесов, рисовавшихся на небосводе, который все более погружался во мрак. По обеим сторонам лощины тянулся березняк, отсвечивавший белыми стволами; иногда влажные ветки ударяли в грудь лошади и в лицо мальчику, осыпая их дождем. Камень, сорвавшийся из-под копыт, с шумом скатывался вдруг в ручей, бегущий по дну ущелья, – и снова ноги лошади увязали в трясине. Рыжий находил дорогу в темноте, то взбираясь вверх, то спускаясь ниже по склону, так что журчание ручейка слышалось то явственней, то глуше. Один раз во мраке гор завыл какой-то зверь, но Лавранс даже не понял, кто это был, и ветер ухал и стонал, попеременно усиливаясь и замирая.
Мальчик положил копье на шею лошади, так что его острие торчало как раз между ушами животного. Лавранс знал, что в этом ущелье во множестве водятся медведи. Ему казалось, что долине не будет конца. Он принялся еле слышно бормотать в темноте: «Kyrie Eleison, Christeleison, Kyrieleison, Christeleison…»
Рыжий с плеском перешел горную речку вброд. Теперь над ними шире распростерлось усыпанное звездами небо, круглые вершины раздвинулись в ночном мраке, и ветер в этом открытом пространстве пел уже на иной лад. Предоставив лошади самой выбирать дорогу, мальчик вполголоса твердил обрывки приходивших ему на память молитв: «Jesus Redemptor omnium – Tu lumen et splendor patris…» и время от времени: «Kyrie Eleison». Теперь они вдруг повернули прямо на юг, сколько он мог судить по звездам, но Лавранс не смел удержать мерина и полностью отдался на его волю. Вот они перевалили через голые кручи, поросшие блеклым лишайником. Мерин остановился, переводя дыхание и чутко прислушиваясь в темноте. Лавранс увидел, что на востоке стало светлее; плывшие там облака снизу обведены были серебристой кромкой. Лошадь снова двинулась в путь – теперь прямо в ту сторону, где всходила луна. «Стало быть, до полуночи еще час», – отметил про себя Лавранс.
Когда луна полностью вынырнула наконец из-за дальних гор, сияя так, что на гребнях и венцах заискрился свежевыпавший снег и клочья плывущего тумана забелели в расселинах и провалах, Лавранс узнал окрестности. Он находился на мшистом нагорье, под Синими горами.
Вскоре он нашел спуск, ведущий в долину. А еще три часа спустя мерин, прихрамывая, вступил на залитый бледным светом луны двор Хэуга.
Когда Эрленд отворил дверь, мальчик в беспамятстве рухнул ничком на пол галереи.
Через некоторое время Лавранс очнулся в постели под грязными шкурами, от которых шел резкий запах. Горницу освещала лучина, воткнутая в щель стенной балки у самого его изголовья. Отец, склонившись над ним, смачивал его лицо какой-то тряпицей; он был полуодет, и в мерцающем свете лучины Лавранс увидел, что голова у него совсем седая.
– Матушка… – произнес Лавранс-младший, открыв глаза.
Эрленд отвернулся так, что мальчик не мог разглядеть его лица.
– Что же? – произнес он наконец еле слышно. – Твоя мать… она… захворала?
– Отец, немедля скачите домой и спасите ее… Они обвиняют ее… в страшном грехе… Они взяли под стражу ее, Ульва и моих братьев, отец!
Эрленд пощупал пылающее лицо и руки Лавранса; мальчиком вновь завладела лихорадка.
– Опомнись, ты бредишь…
Но Лавранс сел на кровати и довольно связно изложил все, что произошло накануне в их усадьбе. Эрленд слушал молча, но, по мере того как сын продолжал свой рассказ, стал понемногу одеваться. Он натянул сапоги, подвязал к ним шпоры. Потом принес молоко и еду и подал мальчику.
– Но как же я оставлю тебя здесь одного, сын мой? Пожалуй, я отвезу тебя в Бреккен к Аслэуг, а потом уже поскачу на юг.
– Отец! – Лавранс схватил его за руку. – Нет! Я хочу домой… с вами…
– Ты болен, сынок! – возразил Эрленд, и в голосе его прозвучала такая нежность, какой мальчик никогда прежде не слышал от отца.
