Родион Феденёв - Де Рибас
– Что за казак? Куда уехала? – нетерпеливо спрашивал Рибас.
– Да кто знает? Он и про Крым говорил, и про свой дом где-то на Днепре. Много он ей рассказывал. Видно, много повидал.
– А имя его?
– Если бы знать, спросил бы. Казак да казак. Но не из простых. Пояс серебряный. У пистолей дерево позлащенное.
– Велела она мне что-нибудь сказать?
– А как же. Чтобы не беспокоились. Что так надо.
Конечно же, в полку уже знали обо всем. Он отправился к себе, солдату велел топить баню, адъютанту оповестить господ офицеров о вечеринке с французской померанцевой и стал читать письмо жены. Из него узнал, что Бецкого все забыли, как забывают добродетель, когда она становится привычной. Дочери росли. Старшая мечтала стать смольнянкой. Как бы между прочим, Настя сообщала, что Безбородко увлекся некой девицей Давиа. Об этом романе много говорят. Вершитель политики России настолько ценит ее певческий талант, что его жена однажды увидела на певице свои бриллианты, после чего императрица распорядилась выслать певицу из Петербурга.
В конце письма Настя писала о «Трактате дружбы, мореплавания и торговли» между Неаполем и Россией, который был передан императрице перед ее отъездом на Юг. Это была важная новость для полковника. Посланника Скавронского и официальных лиц от короля Фердинанда Безбородко ждать не стал и уехал вместе с императрицей. Это удивило неаполитанского посла герцога Серракаприолу, но теперь Рибас знал: встреча с Иосифом была важнее. Впрочем, Скавронский, по всей вероятности, поедет следом за императрицей. Рибас решил непременно повидать его, чтобы перед отъездом посланника в Неаполь передать с ним деньги для матери.
Полковые будни ознаменовались примеркой новой формы, которую Потемкин вводил в войска уже несколько лет. Рибасовы конники щеголяли в коротких куртках вместо кафтанов, панталоны в обтяжку сменили на удобные штаны, треуголки – на поярковые каски с султанами из конского волоса. Потемкину нужно было стать Президентом Военной Коллегии, чтобы отменить в армии пудру, косу, букли. Во многих садах Новоселицы чучела обзавелись обновой – прусскими париками. Но по сути в армии мало что менялось. Конечно, ружья теперь не имели прямых лож для удобства держать их во время смотра – начали думать о том, что из таких ружей прицельно не выстрелишь. И в прикладах не выдалбливали камеры, в которые клали черепки, чтобы при исполнении ружейных приемов каждый удар производил громкий звук. Перемены не коснулись обеспечения войск. Полковым командирам приходилось убывших выдавать за присутствующих, вести тайную бухгалтерию, чтобы полки имели божеский вид.
Купец Фалеев сам сопроводил обоз с кожами в Новоселицу, угощал отменной стерлядью, говорил:
– В марте еду в Херсон. Повезу из Крыма ковры для встречи императрицы. Вашему воинству ковров не надобно?
Воспользовавшись случаем, Рибас отправил с Фалеевым в Кременчуг письмо Базилю:
«29 февраля. Как поживаете, предорогой друг? Знаете ли, что привычка проводить время с вами, сделала для меня меньше сносным тех, с которыми прежде здесь был довольно хорош. Не прощу вам того, что вы мне сыграли штуку, приучив меня к вашему обществу, ваша совесть ответит за скуку, которою страдаю здесь. Для довершения неудач, я нашел свою клетку пустою: единственная птичка, которую там оставил, воспользовалась моим отсутствием, дабы поместиться у какого-то запорожца. В окрестностях тоже находится соловей… но эти птички требуют много забот в их кормлении, а это не по моей части. Пользуюсь выездом г. Фалеева, чтобы поговорить с вами; но это будет только на минутку, ибо я боюсь отнять у вас время, которое вы посвящаете киевским красавицам, а особенно госпоже канцелярии. Мне очень нужно вас о многом спросить и многое сказать… Граф Скавронский прибудет ли в ваши края перед отъездом в Неаполь? Я имею просьбу к нему, которая для меня очень важна».
Под Кременчугом Мариупольский полк расположился на берегу Днепра в двух верстах от уреза воды, как приказали, чтобы не тревожить ясны очи императрицы кострами и непарадным лагерным бытом. Утром командующий Кременчугской дивизией генерал-аншеф Суворов произвел смотр полкам. На Совете сказал коротко:
– Первым от легкой конницы пойдет Мариупольский. А за ним – Павлоградский и Полтавский. Где полковник мариупольцев? – и, найдя глазами Рибаса, кивнул ему: – Благодарю-благодарю!
Царский караван судов из восьмидесяти галер медленно приближался к Кременчугской пристани. Ахнули пушки, грохнули оркестры, и Рибас попридержал переступившего с ноги на ногу английского скакуна. Издали полковник видел декоративно сияющего Потемкина, знакомые лица послов – австрийского Кобенцля, французского Сегюра, принцев Нассау и Ангальта. Важное, но какое-то кукольное лицо Екатерины выражало восторг и милостиво улыбалось. Архиепископ Екатеринославский, родом вятич, переводчик Мильтона и член Российской Академии отец Амвросий говорил речь от имени смиренной паствы божией.
По всей вероятности, перемена средств передвижения – с галеры на карету не прошла бесследно для императрицы, она поспешила в генерал-губернаторский дом и скрылась в его покоях, когда мимо по улице браво шли екатеринославские кирасиры, гремели оркестры и легкие конники салютовали палашами. Разместив полк в лагере, Рибас переночевал в палатке, а утром первого мая верхом прискакал к генерал-губернаторскому дому. В саду Базиль представил его принцу Нассау-Зигену.
– Вы полковник мариупольцев? – переспросил Нассау. – Завидую вам. Я в России до сих пор без должности. До приезда сюда я был на испанской службе и командовал плавучими батареями в Гибралтаре. А теперь выполняю мелкие поручения князя: занят устройством сел, садов, чтобы везде достойно встречали императрицу.
Потомок древнего рода Оттонов и Нассау Оранских, в родословной которого были и короли Англии и германские императоры, кивнул в сторону дома:
– Там опять хлеб-соль, речи, иконы. По-моему в Кременчуге никто не успокоится, пока не приложится к руке монархини.
Принц Ангальт, гуляя по аллеям, занимался странным делом: сходил с дорожки и пробовал вырвать из земли то дерево, то куст.
– Принц! – окликнул его Нассау. – Не сомневайтесь: в Кременчуге все настоящее, уверяю вас. К стволам не привязаны ветки. А цветы персика – не крашеная бумага. Это ранний сорт.
– Почему вы так уверены? – сомневался Ангальт.
Нассау расхохотался:
– Уверен потому, что я этот сад не устраивал!
В это время всех отвлекли всадники в черных одеждах, высоких папахах. Кинжалы воинов были в серебряных ножнах. Всадники спешивались у крыльца.
– Это тоже местные жители? – спросил Нассау.
– О, нет, – ответил Рибас. – Скорее, это кавказцы.
– Ваша правда, – сказал Попов. – Это депутация Осетинского народа и Кабардинских племен. Прибыли просить императрицу о крещении. – Повернувшись к Рибасу он тихо промолвил: – Обязательно зайдите ко мне после маневров. – И поспешил к депутации.
– Как прошла встреча на Днепре с королем польским? – спросил Рибас у принца.
– Бедно, – отвечал Нассау. – Король Станислав ждал императрицу в Каневе три месяца и успел промотать три миллиона.
Обед, на который были приглашены генералитет, все полковые командиры и чиновники не ниже шестого класса, был дан в специально выстроенной зале под оркестр и малороссийское хоровое пение. За десертом исполняли ораторию Джиованни Сарти. Сочинитель руководил исполнением лично и делал это так же вкрадчиво, как интриговал в кругах придворных музыкантов. Екатерина несомненно отметила присутствие Рибаса за столом, потому что, когда встретилась с ним на мгновение взглядом, на лице монархини мелькнула тень озабоченности.
«Увидев меня, она вспомнила о Бобринском, – подумал Рибас, и был недалек от истины. Екатерина и у Бецкого не бывала из-за того, что воспитатель будущего гармоничного человечества не смог привить эти гармоничные черты ее тайному сыну. Алексей прожигал жизнь в Париже и наотрез отказался вернуться в Россию. Правда, в письмах к матери он выказывал гражданскую преданность и постоянно жаловался, что его оставили в Париже без гроша. Мать потребовала от Бецкого, чтобы он неукоснительно высылал Алексею проценты с его капиталов, а именно тридцать тысяч в год.
На это, как писала Настя, оскорбленный старец ответил, что банкир Сутерленд не представляет никаких квитанций от Бобринского – намек на то, что Алексей попросту проматывает или проигрывает деньги. Бецкий напомнил, что парижский беглец получал неукоснительно по 37645 рублей в год, и что он может впредь иметь эти деньги любым другим путем, минуя самого Бецкого. Мать не обратила внимания на выволочку старца, жаловалась в Париж Мельхиору Гримму и просила не оставлять Алешу без присмотра и денег.
Подумав о том, что императрица за веселым застольем вспомнила о сыне, Рибас не мог предположить, насколько он был прав. Даже с галеры, плывущей по апрельским водам Днепра, Екатерина находила время писать о сыне Гримму в Париж. Ей было прискорбно, что Алексей в долгах, проиграл в несколько вечеров свой доход за два года, но при этом, непоследовательная, как всякая мать, называла сына скрягой, но мотом. «Отныне, – писала она, – Бобринский будет получать лишь десять тысяч. А остальное – в уплату долгов. Посоветуйте ему поехать в Англию! Там найдутся русские корабли! Если у него нет денег па дорогу – дайте ему наперехват до тысячи червонцев. Он умен, отважен, но лентяй и распущен… но все это со дня на день может измениться к лучшему…» Мать, обольщалась надеждами, сын в Париже поочередно попадал из нежных объятий кокоток в ловкие руки шулеров. Будущее его предугадать было невозможно.
