Тилль - Кельман Даниэль

Собор был по-немецки неуклюж, кособокое чудище с двумя башнями разной толщины. Сбоку был пристроен продолговатый дом с мощными карнизами и острой крышей. Пространство перед ним перегораживали несколько экипажей, мешал подъехать ко входу. Кучеру пришлось остановиться у края площади и нести Лиз на руках до самого портала. От него дурно пахло, и ее мантия мокла под дождем, но, по крайней мере, он ее не уронил.

Кучер несколько неловко опустил ее на ступени; она оперлась на трость, чтобы не потерять равновесие. В такие моменты чувствовался возраст. Она откинула меховой капюшон и подумала: «Последний выход!» Ее охватило щекочущее, как пузырьки шампанского, волнение, какого она не ощущала много лет. Кучер отправился к экипажу за камеристкой, но Лиз не стала дожидаться, а в одиночестве вошла в вестибюль.

Здесь звучала музыка. Она остановилась и прислушалась.

— Его императорское величество прислали лучший придворный струнный оркестр.

Ламберг был облачен в темно-пурпурную мантию. На шее матово блестела цепь ордена Золотого руна. Рядом с ним стоял Волькенштайн. Оба сняли шляпы и поклонились. Лиз кивнула Волькенштайну, он улыбнулся в ответ.

— Ваше высочество завтра отбывают, — сказал Ламберг.

Ее смутило, что это прозвучало не как вопрос, а как приказ.

— Он, как всегда, хорошо проинформирован.

— Хуже, чем мне хотелось бы. Но смею заверить ваше высочество, что такую музыку вы мало где услышите. Вена желает продемонстрировать конгрессу свое благорасположение.

— Потому что Вена проигрывает на поле битвы?

Он сделал вид, что не услышал вопроса.

— Вена посылает своих лучших музыкантов и знаменитых актеров, и лучшего шута. Ваше высочество были у шведов?

— Он действительно великолепно проинформирован.

— Теперь вашему высочеству известно, что шведы в ссоре.

Снаружи прогудели трубы, лакеи распахнули двери и в сверкании драгоценных камней вошел мужчина, ведя под руку женщину в диадеме и платье с длинным шлейфом. Проходя мимо Ламберга, мужчина бросил ему не лишенный дружелюбия взгляд, а тот в ответ чуть наклонил голову — так, что это еще нельзя было назвать кивком.

— Франция? — спросила Лиз.

Ламберг кивнул.

— Он отправил наше предложение в Вену?

Ламберг не ответил. Неясно было, слышал ли он ее вопрос.

— Или это излишне? Может быть, Он уполномочен сам принять решение?

— Решение императора — это всегда решение императора, и более ничье. А теперь я вынужден попрощаться с вашим высочеством. Вашему покорному слуге не следует более беседовать с вашим высочеством, даже под защитой псевдонима.

— Потому что мы находимся под имперской опалой? Или Он опасается ревности своей супруги?

Ламберг тихо рассмеялся.

— Если ваше высочество позволят, граф Волькенштайн проводит вас в зал.

— А ему это дозволяется?

— Он — вольная душа. Ему дозволяется все, что не нарушает приличий.

Волькенштайн подал Лиз локоть, она положила ладонь на кисть его руки, и они неспешно вошли в зал.

— Все посланники здесь? — спросила Лиз.

— Все без исключения. Однако не всем дозволено приветствовать друг друга, а тем более вступать в беседу. На все есть строгие правила.

— А графу Волькенштайну дозволено беседовать со мной?

— Ни в коем случае. Но мне дозволено идти с вами об руку. И об этом я буду рассказывать внукам. А еще я напишу об этом. Королева Богемии, напишу я, легендарная Елизавета, знаменитая…

— Зимняя королева?

— Я намеревался сказать fair phoenix bride.

— Граф говорит по-английски?

— Немного.

— Граф читал Джона Донна?

— Мало, увы. Но, по крайнее мере, читал ту прекрасную песнь, в которой Донн призывает отца вашего высочества прийти наконец на помощь королю Богемии. No man is an island.

Она подняла глаза… Потолок зала был покрыт неумелыми фресками, которые так часто встречались в Германии — обыкновенно кисти второсортного итальянского художника, которого во Флоренции наняли бы разве что расписывать сарай. С одного из карнизов в зал мрачно смотрели статуи святых. Двое держали пики, двое держали кресты, один сжал кулаки, еще один держал корону. Под карнизом были закреплены факелы, а в четырех люстрах горели дюжины свечей, умноженные зеркалами. Сзади у стены стояли шестеро музыкантов: четыре скрипача, арфист и человек с необычайного вида горном, каких Лиз никогда не видела.

Она прислушалась. Даже в Уайтхолле она не слыхала такого. Из глубины скрипки поднялась мелодия, другая скрипка подхватила ее и, добавив ей ясности и силы, передала третьей, покуда четвертая обвивала весь этот поток своей воздушной трелью. Неожиданно две мелодии слились воедино, и тогда их подхватила и понесла дальше арфа, скрипки же, тихо беседуя друг с другом, запели новую песню, и как раз в этот момент арфа позвала их, и снова две линии соединились, и над ними поднялся радостный глас еще одной мелодии, стальной, пульсирующий — глас горна.

И все затихло. Вещь была короткая, но Лиз показалось, что она звучала долго, словно музыка несла в себе собственное время. Несколько слушателей нерешительно захлопали. Другие стояли тихо, будто прислушиваясь к себе.

— По дороге сюда они играли нам каждый вечер, — сказал Волькенштайн. — Вот этого длинного зовут Ханс Кухнер, он из деревни Хагенбрунн, в школе не учился, двух слов связать не может, но Господь ниспослал ему великий дар.

— Ваше величество!

К ней приблизилась пара: господин с угловатым лицом и выпирающей нижней челюстью и дама, у которой был такой вид, будто она замерзла и никак не может согреться.

С сожалением Лиз увидела, что Волькенштайн, которому, очевидно, не следовало даже замечать этих людей, отошел в сторону, сложил руки за спиной и отвернулся. Мужчина поклонился, женщина сделала реверанс.

— Везенбек, — представился мужчина, так нажимая на «к», что его фамилия окончилась чем-то вроде небольшого взрыва. — Второй посланник курфюрста бранденбургского. К услугам вашего величества.

— Какая радость, — сказала Лиз.

— Потребовать восьмое курфюршество! Вот это поступок.

— Мы ничего не требовали. Я лишь слабая женщина. Женщины не ведут переговоров и не ставят требований. Мой сын же сейчас лишен титула, который позволил бы ему чего-либо требовать. Все, что мы можем, — это отречься. Что я с приличествующей скромностью и предложила. Никто, кроме нас, не может отречься от богемской короны; это можем только мы, и мы это сделаем. В обмен на курфюршество. Требовать же для нас корону — дело протестантских сословий.

— То есть наше?

Лиз улыбнулась.

— А если мы этого не сделаем, например, потому что не желаем, чтобы баварские Виттельсбахи сохранили курфюршество…

— Это было бы ошибкой, ибо свое курфюршество они сохранят так или иначе, а мы в этом случае отречемся от пфальцского курфюршества. Четко и во всеуслышанье. Тогда вам требовать больше будет нечего.

Посланник задумчиво кивнул.

И тут ей пришла в голову мысль, которую она до этого подумать не решалась. Получится! Когда ей пришло в голову взять внаем экипаж, отправиться в Оснабрюк и вмешаться в переговоры, ей самой это сперва показалось совершенным абсурдом. Почти год ей понадобился, чтобы решиться, и еще год, чтобы действительно собраться. И все же, в сущности, она все время ждала, что над ней станут смеяться.

Но теперь, рядом с этим человеком с выступающей челюстью, она изумленно поняла, что план и правда может сработать — у ее сына есть шанс стать курфюрстом. «Я не была тебе хорошей матерью, — подумала она, — и нельзя сказать, чтобы я любила тебя, как следует, но одну вещь я ради тебя сделала: я не вернулась в Англию, а жила в этом домишке и делала вид, что это королевский двор в изгнании, и замуж я после смерти твоего отца не пошла, хотя многие сватались, даже совсем молодые, многим хотелось жениться на живой легенде и к тому же красавице, но я знала, что во имя нашей претензии на курфюршество не могу позволить себе скандала, и ни на минуту этого не забывала».