Леон Юрис - Суд королевской скамьи
— Можете ли вы узнать от доктора Лотаки, каких он придерживается религиозных взглядов и в какой форме хотел бы принести присягу?
Они коротко переговорили.
— Он неверующий. Он коммунист.
— Очень хорошо, — сказал Гилрой. — Можете опрашивать вашего свидетеля.
Коренастый, крепко сбитый человек с одутловатым лицом говорил медленно, тихим голосом, словно находился в трансе. Он назвал себя и свой адрес в Люблине, где был главным хирургом в государственной больнице.
По ложному обвинению он был в 1942 году арестован гестапо и позднее узнал, какими методами пользуются немцы, заставляя врачей исполнять свои обязанности в концлагере. Прибыв в Ядвигу, он был определен работать под началом доктора Кельно. Тогда они и встретились в первый раз. Операции он проводил и самостоятельно, но главным образом ассистировал Кельно.
— Соблюдал ли доктор Кельна все требования, предъявляемые к профессии врача?
— В тех условиях, никто не мог бы лучше вести себя.
— Он выхаживал пациентов и хорошо относился к ним?
— Исключительно.
— Пренебрегал ли он еврейскими больными?
— Никогда не видел ничего подобного.
— Скажите, когда вы впервые вступили в контакт с доктором из СС Адольфом Воссом?
— В первый же день.
— Вспоминаете ли вы тот день, когда Восс приказал вам явиться к нему и сообщил, что вы будете проводить операции в пятом бараке?
— Я никогда его не забуду.
— Будьте любезны рассказать милорду и присяжным о нем.
— Все мы знали об экспериментах Восса. Я был вызван к нему летом 1943 года, когда доктора Дымшица отправили в газовую камеру. До тех пор хирургом был Дымшиц.
— Вы явились с доктором Кельно?
— Нет, нас вызывали по отдельности.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Восс сообщил, что нам предстоит изымать яичники и яички у лиц, над которыми он проводил эксперименты. Я сказал, что не хочу принимать участие в этом, на что он ответил, что в таком случае операции будут делать санитары-эсэсовцы, а меня ждет такая же судьба, как Дымшица.
Наступила пауза для перевода, и кто-то из польских журналистов позволил себе прокомментировать сказанное.
— Минутку, — сказал Энтони Гидрой. — Я польщен, что в моем суде присутствуют иностранные журналисты, но я бы предпочел, чтобы они лично не принимали участия в судоговорении.
— Прошу прощения, милорд, — извинился журналист.
— Мистер переводчик, если вы столкнетесь с какими-то трудностями, прошу вас, будьте любезны обращаться к суду. Вы можете продолжать, сэр Роберт.
— И как вы поступили в результате встречи с Воссом?
— Я был очень расстроен и пошел за советом к доктору Кельно как своему начальнику. Мы решили собрать всех врачей, за исключением доктора Тесслара, и на этой встрече было решено, что в интересах пациентов мы должны оперировать их.
— Что и сделали.
— Да.
— Как часто вам приходилось оперировать?
— Думаю, что провел от пятнадцати до двадцати операций.
— Исполненных по всем правилам?
— Несомненно.
— И у вас была возможность наблюдать, как оперировал доктор Кельно, и несколько раз вы ассистировали ему. Были ли такие случаи, я повторяю, были и такие случаи, когда он грубо обращался с пациентами, оскорблял их?
— Нет, никогда.
— Никогда?
— Никогда.
— Доктор Лотаки. Каково ваше профессиональное мнение — существовала ли опасность для пациента, если в его организме оставались органы, пораженные рентгеновским излучением?
— Я не очень опытный рентгенолог. У меня нет сложившегося мнения на этот счет. Но я лично считаю, что трудно было бы найти более опытного хирурга, чем Кельно.
— Какой вид обезболивания применялся в подобных случаях?
— После предварительного укола морфия, чтобы успокоить пациента, вводился ларокаин для спинномозговой блокады.
— Можете ли вы сказать нам, кто еще присутствовал в операционной?
— Помощники хирурга, среди которых был и тот, кто готовил инструменты. Мы с доктором Кельно ассистировали друг другу. Обычно тут бывал Восс в компании еще одного или двух немцев.
— Вы лично встречались с доктором Марком Тессларом?
— Да, несколько раз.
— Обсуждали ли вы когда-нибудь в целом его деятельность?
— В концлагере постоянно ходили слухи обо всем на свете. Я старался держаться в стороне от этих дел. Я врач.
— Следовательно, вы не были членом подполья — ни того, которое считало себя националистическим, ни так называемого интернационального.
— Нет.
— То есть у вас не было предубеждения по отношению к доктору Тесслару и он тоже не испытывал его к вам?
— Это верно.
— Приходилось ли доктору Тесслару бывать в пятом бараке, когда вы там оперировали или ассистировали?
— Нет, никогда.
— Проводились ли какие-нибудь из подобных операций с непозволительной быстротой или беспорядочным образом?
— Нет. Все они проводились как положено, и пациент почти не испытывал боли.
— Далее, вы покинули Ядвигский концлагерь в 1944 году. Это верно?
— Меня вытребовал доктор Фленсберг для работы в частной клинике в Мюнхене, где я должен был делать операции.
— Вам платили?
— Все гонорары доставались Фленсбергу.
— Но жить там все-таки было лучше, чем в Ядвиге.
— Все, что угодно, было лучше Ядвиги.
— Вас снабжали одеждой, нормально кормили, вы могли свободно передвигаться?
— И одежда, и питание были лучше, но я постоянно находился под охраной.
— И по завершении войны вы вернулись обратно в Польшу?
— Туда, где я раньше жил и работал.
— Словом, в Ядвиге вы и доктор Кельно выполняли для Восса определенную работу. Вам известно, что доктор Кельно разыскивался как военный преступник?
— Да, я слышал об этом.
— Но вы не имели отношения к националистическому подполью, и против вас не было выдвинуто никаких обвинений?
— Я не делал ничего плохого.
— Каковы ваши сегодняшние политические убеждения, доктор Лотаки?
— После того, что мне довелось увидеть в Ядвиге, я стал убежденным антифашистом. И я счел, что лучшую возможность бороться с фашизмом предоставляет коммунистическая партия.
— Вопросов больше не имею.
Томас Баннистер аккуратно оправил мантию, занял привычное положение и с долгим продуманным молчанием стал рассматривать Лотаки, Эйб послал записку О'Коннору: «Нас что-то беспокоит?»
«Да» — последовал ответ.
— Согласны ли вы с тем, доктор Лотаки, что до прихода Гитлера Германия считалась одной из самых культурных и цивилизованных стран мира?
— Стерилизованных стран?
По залу прокатился смешок.
— Вы не имеете права смеяться ни над одним свидетелем в моем суде, — сказал Гилрой. — Что же касается вашей линии допроса, мистер Баннистер... вы знаете свое дело, и я не собираюсь вам что-то советовать... впрочем, неважно, продолжайте. Объясните снова смысл вопроса, мистер переводчик.
— Я согласен, что до прихода Гитлера Германия считалась цивилизованной страной.
— И если бы кто-то поведал вам, что в последующие десять лет будет происходить в этой стране, вы, скорее всего, не поверили бы ему.
— Да.
— Массовые убийства, эксперименты на людях, насильственное изъятие половых желез в целях массовой стерилизации. До прихода Гитлера к власти вам такое не могло бы прийти в голову, не так ли?
— Нет.
— Можете ли вы согласиться, что любой врач, давший клятву Гиппократа, не должен был принимать участие в подобных действиях?
— Я вынужден вмешаться, — прервал его Гилрой. — Одной из проблем данного дела является выяснение, в какой мере нарушает принципы человеческой морали добровольное участие в данных действиях или насильственное принуждение к ним.
— Милорд, — сказал Томас Баннистер, в первый раз позволив себе повысить голос. — Когда я употребляю слова «принимал участие», я имею в виду любого хирурга, который занимался изъятием половых желез. Я не сомневаюсь, что доктор Лотаки знал о сути работ Восса, и хочу выяснить, почему именно ему было приказано заниматься ампутацией яичников и яичек.
— Я был вынужден это делать по принуждению.
— Я позволю себе прояснить ситуацию, — сказал Гилрой. — Мы находимся в Королевском суде, и данное дело рассматривается в соответствии с общепринятыми в Англии правовыми нормами. Вы стараетесь изложить дело перед судом присяжных, исходя из убеждения, что операции, проводившиеся по принуждению, могут служить основанием для клеветнических утверждений?
— Мое убеждение, милорд, — резко отпарировал в ответ Томас Баннистер, — состоит в том, что ни один врач, будь он заключенным или нет, не имеет права проводить такие операции!
Зал онемел от изумления.
— По крайней мере, теперь нам известна ваша позиция.
