Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены
И где же будет лучше? На каком из двух путешествий должен остановить свой выбор? Все-таки на морском? Пожалуй, что да. Там хоть немногое ожидает, что не застанет в море буря, а застанет, можно выйти на берег и переждать. Поэтому так и повелит послам из земель дружественных: оставляйте, братцы, коней в Черне, готовьте лодью, потому что будем отправляться Днестром, а там лиманом и морем.
Еще одно должен сделать до отъезда: поговорить как-нибудь с Миловидой. Сама не своя ходит с тех пор, как произошла его немощь, пожалуй, виновной чувствует себя, а заговорить о своей вине не посмела. Как может ехать в такой далекий путь и не успокоить ее, оставить при мысли, что все-таки виновата?
Оно, если вдуматься, то так и есть. Должна была спросить перед тем, как обращать дочерей к своей вере, отец их согласен на это, нужно ли это им? Самовольничала, а почему, не поймет. До сих пор за ней не водилось такого. Ставит веру и право каждого выбирать ее независимо от уз семейных, выше них? Право, что да.
Чтобы не пугать больше, чем напугана уже, как выдалась возможность, повелел примирительно:
— Оставляю вас надолго, Миловидка. Позови сыновей, девочек, побеседовать надо.
— И малых?
— Да.
Постояла, раздумывая, и тогда уже сказала:
— Радимко, Добролик и Светозар среди дружинников. Вероятно, к вечеру только прибудут.
— Так вечером и соберешь всех.
Уже произошло оно, его повеление, и Миловида пошла чувствуя в себе новые тревоги и старую печаль, поняла, догадывается, о чем речь. Понял и одумался. Зачем сказал так: и малых? Или для малых годится знать о том, что собрался рассказать взрослым? Впрочем, пусть уж будет, как есть. Беседа эта чем-то будет похожа на прощание, а попрощаться, отправляясь в такой далекий путь, должен со всеми.
И старшие, слишком, дочери, и маленькие, то ли сами по себе прониклись тревогами, то ли были научены уже материнским словом, — заходили в просторные хоромы, в которых отец их любил думу думать и принимать всех, кто прибегал к нему, желали ему благополучия и усаживались на скамейках, тихие и настороженные, видно было, что не знают чего ожидать. Только те, которые прибыли с поля, не хотели или не успели уподобиться другим. И старший — Радимко, и два средних — Добролик и Данко — зашли неуместно возбужденные и порывистые, даже после, как оглянулись, не угомонились. Только переглянувшись с матерью, сестрами, и отцом ждали, что им поведают.
— Я говорил уже маме вашей, — начал князь, — и вам это скажу: отправляюсь далеко и надолго. Хозяйкой и повелительницей всем в тереме и на столе оставляю мать Миловиду. Рать и дела ратные возлагаю на Стодорка и Власта. Будьте послушны им и старайтесь в том, что будут велеть вам. Тебе Радимко, и вам, дочери мои, — посмотрел в ту сторону, где сидели Злата с Миленой, — еще одно будет повеление: как старшие, держитесь мамы и помогайте маме. Ну, а вы, — обратился к маленьким, — всегда были у нас добронравными отрочатами, думаю, такими и будете?
— Будем, отче, — твердо пообещал старший из всей троицы — Светозар. — Возвращайтесь здоровым от тех ромеев, о нас не имейте беспокойства в голове, и тревог в сердце. Будет, как сейчас, благостно и пригоже.
— Спаси бог за уверенность. А теперь ступайте, мы еще посидим здесь со старшими и с мамой. Малыши подошли, поцеловали отцу руку на прощание и двинулись друг за другом к порогу. Светозар тоже с ними. И тогда уже, как проводил всех, задержался у двери и сказал, преодолевая смущение:
— У меня просьба, отче.
— Говори.
— Как будете у ромеев, купите там перегудницу, а то и гусли самые лучшие.
Князь долго и пристально смотрел на него.
— Тебе дали мы с мамой имя Светозар, надеясь, ездой ты станешь ведущей звездой для всей Тиверии, украшением рати тиверской, а ты все на сопели играешь, о гуслях мечтаешь.
— Ибо любы они мне.
— Ну, ну, — князь ему. — Пусть будет так. Веселись, пока молод, гуслями. Куплю, если там, у ромеев, есть такие. Как по мне, они у славян лишь известны.
— Он весьма хорошо поет, отче, — сказала Милана, когда отрок закрыл за собой дверь. — И на дуде, сопели выдает такое, что не всякий сыграет.
— Ничем другим не забавляется, — похвасталась и Злата, — Лишь играет и играет, особенно там, в Соколиной Веже. Пойдет на поле или на опушку, ляжет уединенный и наигрывает на все лады. Я не раз подбиралась и слышала.
Князь слушал их внимательно и задумчиво. Когда успокоился, сказал:
— Каждому своя радость. Вот только подходит ли она княжескому сыну. — ну, и велел уже — Пока молод, пусть радуется. Подрастет — поумнеет. Я вот почему оставил вас, — перевел на другое. — Невеселые думы осаждают меня перед походом этим. А может, и дурные предчувствия — кто знает. Поэтому хочу поговорить с вами.
Дочери не знали, о чем пойдет речь, смотрели, настороженно, и ждали. А Миловида сразу потупила взор и покрылась румянцем.
— Может, пусть отроки идут к себе, — посоветовала и посмотрела умоляюще на мужа.
— Нет, пусть слышат и знают. Речь пойдет, дети мои, о том, как жить вам в дальнейшем и какого берега держаться. Вы знаете, народ ваш исконно молится своим богам, тем, что являются живущими на острове Буяне и шлют оттуда благодать свою на всех верующих в них и являющихся верными им, имеет эту веру тварь земная и злаки земные, а еще — медоносные дожди на землю-плодоносицу. С того живем, на то уповаем и будем уповать. Вы же, — посмотрел на дочерей, — почему-то отреклись или имеете намерение отречься от них. Хотел бы знать: кто надоумил вас, и что побудило к тому? Пусть мать ваша Миловида верит во Христа — у нее были на то свои причины. А что вас заставило отречься от своих богов, уповать на Христа?
— Мы не отказались, отче, — не переставала смотреть на него и удивляться Милана.
— Как — не отреклись? Будто я не видел, как вы молились.
Дочка хотела сказать что-то и споткнулась на слове.
— Молились, однако, не отказались. Мы всего лишь просили Христа, чтобы заступился. Разве не знаете: мать Миловида, поэтому и уверовала в него, что не наши боги, а Христос снизошел на ее мольбы усердные и отвел в последний момент жертвенный нож, спас вас для нее.
— Пустое говоришь! — рассердился Волот. — Мою судьбу определил жребий, правдивее — воля Хорса ясноликого. Неужели забыли, что мать ваша принесена ему в жертву? Как можно не помнить этого и уповать на другого, чужого нашим родам бога? Неужели не знаете: боги не простят вам отступничества, а народ тиверский тем более. Пока я — князь и есть среди вас, будет делать вид, что ничего не видит и не знает, а не станет меня, покарает за отступничество, и тяжелой карой. Слышала, Миловида, что говорю?
Как сидела, не поднимая глаз, так и оставалась сидеть.
— Господь сказал, — сказала тихо, — кто не способен верить, тот не способен и терпеть. Верь мне — и вытерпишь.
Не встал, объятый пламенем гнева, и не повысил, как подобало бы мужу и князю, голос. Смотрел только на жену свою дольше и пристальнее, чем до сих пор.
«Вон как обернулось то, что благоговел перед ней и позволял ромеям возить ей образы святых, их письмена. Научилась тем письменам и еще сильнее уверовала».
— Я слабею перед тобой в силе, жена моя, — сказал вслух, — поэтому не могу быть строгим с тобой, как и гневным на тебя, а сказать скажу: это мои дети, и должно быть так, как я предпочитаю. На их долю и без того много выпало.
— Разве я вынуждаю их? Скажи, Милана, и ты, Злата?
— Знаю, — не стал слушать дочерей. — Принуждать не принуждаешь, и побудить байками о Христе побуждаешь. А тем внушаешь и веру в него. И письменам для этого научила, чтобы читали те байки.
— Я, княже, всего лишь добра им хочу.
— Не вижу этого.
— Выслушай и увидишь. Ты вон, какой век прожил и между людей бывал немало. Наверное, знаешься же с ними.
— Ну и что?
— Неужели не удостоверился: в горе-безлетье одно является лекарством и одно утешение — поиск истины.
— Она, думаешь, в вере Христовой?
— Не говорю так, однако не говорю и нет. Сам подумай: что делает людей алчными, а затем и подлыми? Только одно: жажда насыщения, величия, славы. А что делает их гордыми? Да то же, что и алчными. Одно только горе-безлетье заставляет людей шевелить мозгами, становиться добрыми и мудрыми людьми. Ничто другое. Волот, только оно. Так же, как доброта делает людей щедрыми, а щедрость душевная — поистине великими. Могла ли я встать твоим дочерям на пути и не допустить их к письменам — истокам познания, когда видела: они стремятся познать себя?
— Думаешь, это будет для них утешение и спасение?
— Да. Не смотри так и не подумай, муж мой, будто я предпочитаю, чтобы дочери твои во имя познания истины и дальше жили в безлетьи. Одного хочу: чтобы узнали себя, раз случилось так, что спознались с безлетьем. «Я не сверну ее уже с этого пути, — остановился на мысли Волот. — Как же у нас будет и что будет?»
![Анатолий Фоменко - Книга 1. Античность — это Средневековье[Миражи в истории. Троянская война была в XIII веке н.э. Евангельские события XII века н.э. и их отражения в истории XI века]](/uploads/posts/books/216679/216679.jpg)