Иван Наживин - Евангелие от Фомы
— Ах, да отвяжись же ты от меня!.. — взмолился тот, наконец. — И так голова трещит!.. Кончили и кончили…
— И кончили все же, несмотря на нарушение целого ряда формальностей, справедливо… — опуская кулак на ладонь, веско заключил Савл тарсянин. — Повинен смерти!..
XLV
Розовыми от зари и переполненными паломниками улицами Иешуа посреди беснующейся толпы челяди повели в преторию. Она помещалась в старом дворце Ирода, рядом с башней Антония. Коренные жители Иерусалима, которым опротивело все это баламутство, да еще накануне праздников, крича, присоединялись к шествию. Потом пристали любопытные из паломников, а за ними двинулись лавиной и все, хотя большинство из них и не знало толком, в чем тут, собственно, дело. Настроение толпы по отношению к Иешуа было враждебно: им хотелось отметить ему за то, что он не выполнил их воли, ничего для них не сделал и оставил их в дураках… И они орали, сами не зная что, и валили вперед…
— Что? Кого? — нахмурил свои густые брови только что проснувшийся Пилат, когда ему доложили о приводе арестованного. — Какого галилеянина?
И, когда он понял, в чем дело, он выругался.
— Канальи!.. Им за меня спрятаться хочется… Ну, посмотрим! Пусть подождут…
Он неторопливо выкупался, побрился, оделся и ровным, твердым шагом вышел в покой, вымощенный каменными плитами, который помещался рядом с караульной легионеров и служил ему канцелярией. Там под охраной четырех солдат стоял, понурившись, Иешуа. Толпа бушевала на площади: в преторию не вошел никто из боязни осквернения, которое помешало бы вечером есть пасху. Переводчик стоял уже тут. Из внутренних покоев выглядывало увядшее лицо Понтии, жены Пилата, и еще каких-то женщин…
С кровли дома Никодима, который стоял как раз против претории, через площадь, сквозь молодые, розовые побеги вьющегося винограда, с замирающим сердцем за всем следили несколько близких Иешуа, которым Никодим позволил незаметно присутствовать при решении судьбы их рабби. Тут были Симон Кифа, Иоханан и Иаков Зеведеевы, Матфей, Фома и Мириам магдальская. Сам Никодим лежал больной…
Запыхавшиеся и пыльные, на кровлю поднялись Элеазар с Марфой и Мириам. У Мириам в руках был небольшой букетик анемонов. И не успели пришедшие обменяться с остальными обычным «шелом!», как лицо Мириам магдальской все вспыхнуло.
— Откуда у тебя эти цветы? — гневным шепотом уронила она и впилась глазами в скорбное лицо своей соперницы.
Она знала любовь Иешуа к этим цветам.
— Я… я принесла их… для… рабби… — глотая слезы, отвечала Мириам вифанская. — Он… он так любил их…
Она разрыдалась и, рассыпав цветы по кровле, закрыла лицо руками.
«Любил… — страшно прозвучало в душе рыжей Мириам. — Что он мертвый, что ли?»
Она почувствовала, что рыдания рвут ее грудь. Она отвернулась и сквозь розовые побеги винограда и горячий туман слез, поверх пестрого моря зло галдящей толпы стала смотреть во двор претории.
Пилат отлично понимал игру синедриона, но на удочку идти не хотел. Это было удобно и потому, что сам он, в сущности, права жизни и смерти не имел: в таких случаях он должен был обращаться к императорскому легату Сирии. За жестокое обращение с иудеями он уже два раза получил замечание из Рима. А главное, он не хотел быть игрушкой в руках этих интриганов, которые хотят загребать жар чужими руками. И потому он был хорошо расположен к узнику…
— Что еще такое ты там проповедовал? — спросил он Иешуа, ощупывая рукой, хорошо ли выбриты щеки и подбородок. — Да ты отвечай, любезный, поскорее: мне с тобой возиться некогда…
— Я пришел проповедать истину… — тихо отвечал Иешуа, почувствовав в тоне этого чистого, сытого человека доброжелательство.
— Истину?.. — поднял брови Пилат. — А что такое истина?
Иешуа потупился. Он почувствовал стену. Пилат с недоумением смотрел на измученного чудака.
— Ты объявил себя царем иудейским?
Иешуа молчал.
— Да он, кажется, галилеянин… — многозначительно подсказал прокуратору переводчик, понявший, что Пилат не прочь от этого дела отвертеться.
— Галилеянин?! — обрадовался Пилат. — Так что же ты не сказал этого сразу?.. Раз галилеянин, значит мне он и неподсуден… Отведите его к Ироду!
В то время в управлении Палестины царил невероятный беспорядок. Римское право применялось к иудеям только в случае открытого государственного преступления. Кроме того, Иудеей правил, на основании своего старого канонического права, опираясь на римлян, синедрион, а остальными провинциями трое сыновей Ирода Великого, каждый на свой лад. В затруднительных случаях власти старались свалить ответственность друг на друга. Иешуа, как галилеянин, подлежал суду Ирода Антипы, который на Пасху приехал в Иерусалим и жил в роскошном дворце своего отца…
Пилат, довольный, потирал руки: этим ловким ходом он не только избавлялся от этого дурацкого дела, но и делал маленький шаг навстречу Ироду, с которым в последнее время у него отношения были натянуты. И во обще, чем меньше связываться с этим бешеным народом, чем меньше давать себя впутывать в его бесконечные интриги, тем лучше. Это было правилом вообще всех представителей Рима в Иудее. Это вечное кипение из-за слов надоедало им нестерпимо и казалось лишенным всякого смысла…
Пилат решительными шагами вышел к колоннам претории и поднялся на особую трибуну, которая находилась тут, на открытом воздухе, и называлась бима или габбата. Шум толпы быстро стих.
— Я допросил узника и не нашел на нем никакой вины!.. — громко крикнул прокуратор. — Кроме того, он, как галилеянин, подлежит суду Ирода…
— Что? Что он говорит?.. — загалдела толпа. Но прежде чем понимавшие по-латыни успели разъяснить смысл слов прокуратора, со двора претории снова вышел, едва волоча от усталости ноги и спотыкаясь, Иешуа под конвоем легионеров и всяких добровольцев. Толпа встретила его улюлюканием и свистом и, грозно шумя, повалила за ним к недалекому дворцу Ирода.
Ирод, по обыкновению, пьянствовал накануне чуть не до рассвета и был не в своей тарелке, но когда Хуза доложил ему о приходе Иешуа, Ирод, блистая своими чудесными зубами, весело расхохотался: хитрый шакал идумейский сразу понял ход прокуратора.
— Понимаем, понимаем!.. — весело воскликнул он. — Ну, пусть арестованного введут… Понимаем!
И когда перед ним в сопровождении караула и франтоватого Хузы встал истомленный Иешуа, Ирод долго смотрел на него, а потом, щеголяя своим галилейским произношением, — это должно было свидетельствовать о его близости к его возлюбленному народу — спросил:
— Так это ты все баламутишь народ?..
Иешуа тяжело вздохнул и тоскливо повел глазами. Ему хотелось есть, хотелось спать, ноги подгибались от нестерпимой усталости, все тело болело от побоев… Он устало молчал…
— А, правда, ты умеешь делать всякие чудеса?.. — удерживая тяжелую отрыжку, продолжал Ирод. — Покажи мне несколько твоих штук и я, пожалуй, отпущу тебя… А?
У Иешуа кружилась голова. Тоска смертная давила его. Он молча взглянул на этого сытого, в богатых одеждах человека с самодовольным, накрашенным лицом. Это — убийца Иоханана. Он содрогнулся, но молчал.
— Ну, что же мы с ним делать будем? — с улыбкой обратился Ирод к Хузе. — А правду говорят, что ты воскресший из мертвых Иоханан?
Иешуа, не подымая головы, молчал. Ирод не знал, что делать. Историю с Иохананом в народе еще помнили. Повторить такой опыт Ироду не хотелось: игра с огнем кончается не всегда безопасно. «Царь иудейский»? Это только смешно: хорош царь!.. А, кроме того, римские когорты свое дело всегда сделают — это знал и Ирод, и синедрион. Лучше всего подставить ножку этому гордецу Пилату, отослав узника к нему обратно: все-де в твоей власти, а мы-де люди маленькие! Ирод не мог не рассмеяться…
— Ну, вот что, Хуза… — довольный придуманной штукой, сказал Ирод. — Отправь его обратно к прокуратору и скажи там, что Ирод-де допросил его, но ничего-де особенного не нашел. К тому же дело-де все происходило не в Галилее, а в Иудее, а кроме того, касается цезаря, то есть дело государственное, и потому тетрарх во всем-де полагается на твою мудрость… А теперь идите… И ко мне никого не пускай: я хочу выспаться хорошенько…
И, громко зевая и посмеиваясь, он вялой походкой пошел во внутренние покои.
— Идем! — строго сказал арестованному Хуза, не забывший еще грубого обращения с ним Иешуа при недавней встрече. — Поворачивайся!
По широкой, мраморной лестнице из сада поднималась Саломея, тонкая и гибкая, как змея. В руках ее был пышный сноп чудесных росистых роз, которые она только что нарезала в саду. Увидав Иешуа, она широко раскрыла свои бездонные, мерцающие глаза и серебристо рассмеялась:
— Ну, что? — прокартавила она. — Что я тебе говорила?!
Он устало взглянул на нее. И, опять рассмеявшись и напевая какую-то песенку, широкой, мраморной лестницей она пошла во дворец…
