Михайло Старицкий - РУИНА
— Спасибо, спасибо, — я не голоден, — уклонился от приглашения Мазепа, зная, что в трапезную явится жена Самойловича и помешает интимной беседе.
— Но пан пока не откажется от келеха мальвазии, а то и венгржина: есть у меня добрый, выдержанный в погребах краковских… гостинец от польских послов, — подмигнул он бровью, а потом ударил в ладоши и приказал явившемуся казачку принесть и то и другое на стол.
Пока уставляли на нем кубки и жбаны, а хозяин гостеприимно наполнял их ароматною, маслянистою влагой, Мазепа наблюдал его и решал вопрос, какая причина такому подыгрыванию и необычайно радушному приему? Заискивает ли Самойлович у Дорошенко, желая иметь его для своих целей опорой, или же искренно желает привлечь сердце его, Мазепы, к себе?
— Ну, за здоровье дорогого гостя! — поднял кубок хозяин.
— И за здоровье коханого хозяина! — добавил гость.
Выпили.
— А теперь выпьем за здоровье ясновельможного гетмана Правобережной Украйны, за нашего доброжелателя и радельца! — налил снова кубки хозяин, улыбаясь иронически.
— И за болящего гетмана Левобережной Украйны, за смягчение его сердца к нам, просящим у своих кровных братьев дружной руки, — добавил Мазепа, опрокидывая кубок, и потом отставил его, перевернув дном вверх.
— Э, рано, не пора еще перевертать его, мой пане! Не утомился еще, пусть послужит! — налил в третий раз кубки хозяин.
Мазепа теперь упредил здравицу. Он встал с места и, подняв высоко кубок, провозгласил торжественно:
— За здравие и благоденствие великого царя и государя московского, нашего батька, да воспрянет под его крылом наша отчизна в прежнем величии!..
— И да возвеселимся под смоковницею своею, — улыбнулся хозяин, добавив ядовито: — А за турецкого султана пристегнем к московской здравице или особую выхилим?
— Нет, уж лучше пристегнем его к московской державе… — засмеялся Мазепа.
— Ну, а теперь и за всех православных христиан, — промолвил Самойлович весело и беспечно, видимо, хмелея и словно впадая в блаженно–откровенное состояние, при котором ничто за языком удержаться не может.
— Пусть христиане потерпят, — поставил на стол наполненный кубок Мазепа, — они привыкли терпеть, а мы хоть трохи отдышемся, а то сразу четыре поединка выдержать важко, — и он стал усиленно отдуваться, желая тоже показать, с своей стороны, Самойловичу, что пойло его разбирает.
— Отдохнуть-то трошечки можно, и христиане подождут, — согласился Самойлович, потирая руки и сладостно улыбаясь. — Только не слабы же мы, как бабы,. чтобы не одолеть и десяти поединков. — Ну, а как же я тебе, пане мой любый, рад, так ты не поверишь; ты, я знаю, считаешь меня за лицемера, а я… вот бей меня сила Божья, — икнул он умышленно, — пропадай мир, а будь лишь согласие… — всею душою, всем сердцем и всем помышлением… считал и считаю тебя за найспособнейшего, просвещенного зело и елеем науки, и светом знания, и блеском эдукации… да и всеми прочими дарами фортуны… Эх, если б только захотел вельможный пан к нам прихилиться, то ему бы предоставлена была вся сила и влада, и он бы мог проявить здесь с корыстью свои Божьи наданья…
«Пой, пой, — подумал Мазепа, — тебя-то от трех кубков так не разварит».
И заговорил как-то неровно, выговаривая с усилием некоторые слова:
— Спасибо… до слез тронут… добрым словом и лаской… только чрезмерно… не заслужил… а если и не обидел Господь меня, то лишь одним даром: быть верным и незрадливым тому, кому служу…
— Лучший дар, лучший, — но ведь тут и зрады не будет, коли последует соглашение между гетманами… Ведь, я знаю, пан для того и прибыл сюда, чтобы завербовать нашего многоправедного гетмана, ха, ха, совместно с Портой, да потом, как мне намекал его ясновельможность, — подмигнул Самойлович, — и поставить Москве свои условия…
— Не совсем так, а пожалуй, вроде этого думал Дорошенко, — протянул размякшим голосом Мазепа, — он, видишь ли, пане мой почтивый, хотел… Боже, как хотел и хочет соединить Украйну под одной булавой… хоть своей поступиться, лишь бы возродить в прежней силе нашу неньку… А под чьей протекцией сталось бы это соединение — ему безразлично, наилучше бы было — без всякой протекции, коли б стало сил, ну, а потом добре было б и под московским скипетром, коли б приняла она щиро нас под свою защиту, а коли нет, то безопаснее всего под санджаком турецким, — думал наш гетман, — ибо турки из-за моря беззубы…
— Хе, хе, хе! Беззубы… не достанут? — рассмеялся добродушно Самойлович, зорко следя за выражением лица своего собеседника; но Мазепа выглядел очень осовевшим и говорил полупьяным, откровеннейшим тоном, внушающим к себе полное доверие.
— Э, лукавая тварюка ваш гетман… прости на слове… с языка сорвалось…
— Байдуже! Мы одни и беседуем по–приятельски… А что правда, то не грех… У меня, у самого, что на уме, то и на языке… Я и людей таких щирых люблю… Э, только в голове что-то мутится, нужно бы просветить ее хоть мальвазией… А! За православных же христиан пора! — чокнул он кубком о кубок.
— А, коли пора, так и пора, — согласился охотно Мазепа и осушил кубок до дна.
— Ой, славно! Ой, любо! — воскликнул Самойлович в восторге. — Позволь обнять еще раз дорогого гостя! — И, поцеловав радушно Мазепу, спросил торопливо: — Ну, так что же наш гетман и как?
— Лукав и корыстолюбив… Я его раскусил сразу… Он прежде как будто и поддавался на согласие, желая выпытать наши планы, а за пазухой камень держал: все передавал и Москве, и Варшаве, да за доносы рвал себе и с той, и с другой, что перепадало; он бы вырвал и булаву из рук Петра Дорошенко, так царь не позволил ему нарушать Андрусовского договора… А теперь, как Ханенко послал в Москву бить челом Правобережной Украйной, так ваш Демьян, чтоб перебить того, обязался Москве, хитростью или силой, схватить Дорошенко и представить его в Малороссийский приказ.
— Да не может быть? Он только и надеялся на Дорошенко… всех им пугал… Да, наконец, мне неизвестно… Неужели он от меня утаился? — всплеснул руками Самойлович и в волнении заходил по светлице. Нельзя было не верить словам пьяного Мазепы, но они совершенно противоречили тому предположению, которое считал он весьма полезным для своих личных планов.
— Клянусь Богом! — перекрестился даже для большего впечатления Мазепа. — Мы получили точные сведения… перехвачены некоторые его письма… Не выдай только меня… Я на рыцарский гонор…
— Будь уверен, я не лиходей.
— Так вот чрез меня и желал Дорошенко проверить гетмана; я, как видишь, и переоделся монахом… да чуть живым от его мосци выскочил… Не сойти с этого места, коли не правда! У меня и теперь еще душа в пятках… Чем- то все еще кончится?
— Да в чем же дело?
— А вот в чем: явившись монахом, я, конечно, начал брехать гетману про Царьград, про хлопоты мои за него у патриарха… ну и привлек было сразу сердце болящего гетмана; но нужно же было перейти и к главной цели; я и начал издалека: от имени якобы митрополита Гизеля передал ему просьбу Петра Дорошенко… Как услыхал он это имя — так и посатанел, прямо посатанел! «Я, — закричал неистово, — и знать не хочу этого басурманского запроданца; давно бы его пора в московский застенок!..» А потом, воззрившись на меня, стал вдруг расспрашивать про Киев… Я, на беду, что-то не в лад, а он еще пуще, да грозней…
— Он сегодня письмо получил от Гизеля: пишет, что Киеву грозят поляки, в шести верстах стоят, — пояснил Самойлович и стал еще доверчивей слушать своего гостя.
— Те–те–те, вот в чем дело! — протянул нараспев Мазепа. — А я-то, — покачал он головой, — уверял все Демьяна, что в Киеве благополучно… попал, значит, пальцем в небо! Ну, теперь понимаю, почему ваш многоправедный заорал: «Гей, есаула сюда! Допросить этого дорошенковского шпига!»
— Вот напасть! — затревожился нервно Самойлович и наполнил снова кубки. — С ним беда! Ведь он в последнее время стал в гневе неукротим, таки настоящий скаженый: кого изобьет кулаками, кого кием, а кого саблей изрубит, и так, из-за дурницы, что не стоит и понюхи табаку!
— У меня даже шея стала терпнуть, — засмеялся Мазепа, — быть, думаю, бычку на веревочке… да, на мое счастье, прибыл к его ясновельможности…
— Ага, Манасия, из Царьграда, проездом в Москву! — перебил Самойлович. — Завернул сюда сделать разведки про попа…
«Ого, все доподлинно знает», — подумал Мазепа и умолчал про свои остроумные переводы; у него шевельнулось на душе даже неприятное чувство, — что вот, мол, и этот может выдать его переводы, — и загорелось желание удрать поскорей из Батурина.
Но, отпив немного из кубка, он ответил по возможности равнодушно:
— Сдается что-то вроде Манасии… Ну, так гетман так обрадовался этому почетному гостю, что и забыл про меня, отпустил с миром… Но я боюсь, чтоб он не вспомнил…
— Вельможный пан под моей стрехой, как у Христа за пазухой, а на гетманский гнев найдется у нас отпора, — сказал совершенно серьезным и искренним голосом Самойлович, и странно: чем больше он пил, тем становился словно трезвее.
