Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
Он делал это долго, очень долго.
И мысли деда прочесть было труднее, чем эти серые живые знаки в воздухе. Кондратий появился в дверях неожиданно.
– Что, – спросил Вежа, – никого больше не было?
– Я был ближе всех, – сказал Кондратий.
Алесь понял, что все это время Вежа держал ногу на звонке.
– Слушай, молочный брат, – сказал Вежа. – Я знаю, ты почувствовал, что что-то случилось в доме. Возможно, хотел узнать, что привез Логвин.
– Очень надо, – буркнул Кондратий.
– Но ты все же не мальчик, чтоб бежать на каждый звонок. Ты – брат и надсмотрщик за лесами. Твоя жена – вторая хозяйка в доме после Ефросиньи.
– Да уж, – сказал Кондратий. – Никто не запретит моей жене вымыть пол, если она захочет. Пани какая!
Дед осекся.
– Что надо пану брату Даниле?
– Тройку для панича, – сказал дед. – Сейчас.
Кондратий ушел. Какое-то время царило молчание.
– Дедуля, – тихо сказал Алесь, – я этого никогда не забуду.
– Не стоит благодарности, – ответил дед. – Я эгоист, ты же знаешь. Я хочу, чтоб у государственной почты было хотя бы на два письменных доказательства меньше. Мне не хотелось бы, чтоб тебя с твоим Кастусем за чепуху сослали куда-то на Орскую линию.
– Я понимаю…
Вежа вздохнул.
– Сегодня какое?
– Девятое.
– Одни сутки. Если поспеешь, можешь встретить.
– Тогда лучше верхом.
Дед помолчал.
– Так что хватай его на яме и тащи сюда. Передай: не приедет – тебе будет больно, а я за тебя обижусь. Любопытно посмотреть, что это за птица, с которой делиться приходится.
…С удил коня падала пена, когда Алесь, миновав аллею, ведущую к белым стенам и блестящим маковкам кутеянского монастыря, вырвался наконец на край высокого плато и увидел крутой спуск дороги, синюю ленту неширокого здесь Днепра, а за ней городок, что уютно примостился между Днепром и небольшой речушкой.
Конь, оседая на зад, спускался к наплавному мосту, неуклюже лежавшему на воде.
У Алеся не было времени рассматривать все. На станции ожидал Кастусь, который вот-вот мог уехать.
Конь застучал подковами по настилу. Воз с сеном встретился как раз на середине, и вода залила бабки коню. Конь потянулся к воде, Алесь поднял удилами его голову.
Справа торчали из воды мощные, полуразрушенные арки каменного моста, когда-то, видимо, такого широкого, что три воза с сеном могли проехать рядом и еще сталось бы место двум всадникам.
Это были руины «моста на крови», на котором когда-то решали свои богословские вопросы заднепровские монахи с их поклонниками и горожане из католиков, возглавляемые школярами из иезуитского коллегиума.
А поскольку на продолжительные диспуты ни у кого не хватало ни времени, ни ума, то убеждали друг друга в справедливости «своего» Христа способом, в котором было мало терпимости и еще меньше гуманизма. Не последними доводами в этом споре было заушательство, удары разной силы Библией или ковчежцем по голове, пинки.
К числу неопровержимых доказательств, с которыми уже невозможно было состязаться, относились удар безменом по голове и сбрасывание с высоты в воду.
Поднявшись на другой берег, Алесь опять погнал коня. Промелькнули слева замчище, Николаевская церковь и два костела. Поодаль легко возносились в небо две колокольни Покрово-Гуменной церкви.
Замковой улицей вырвался на Петербургскую, высекая подковами искры из каменных плит.
Возле одноэтажного каменного здания ямской станции стояла запыленная – хоть ты пальцем на ней пиши – почтовая карета, и люди стояли на ступеньках, а кучер с почтальоном уже привязывали веревками корзины и чемоданы.
Он осадил коня и соскочил с него, бросив поводья.
Стал рассматривать пассажиров. Старый чиновник с узелочком. Женщина в чепце – видимо, его жена… Семинарист… Два шляхтича из средних.
– Скажите, дилижанс по смоленской линии уже отправился?
В тот самый момент, когда спросил это у семинариста, с радостью увидел, что не опоздал.
Кастусь сидел у стены на лавочке, опершись подбородком на согнутую руку, и смотрел своими синими глазами, как запрягают. Смотрел хмуро и с очевидной скукой.
Это был тот и не тот Кастусь. Волосы по-прежнему падали назад, открывая высокий и чистый лоб, но были длиннее. На верхней губе едва заметно пробивались усы, и рот юноши казался от этого еще более властным.
Одет он был в сюртук, в бежевые нанковые панталоны и запыленные полусапожки. На красивой мускулистой шее стягивал ворот белой сорочки широкий красный галстук.
Калиновский поднял голову и долгим недоумевающим взглядом, словно не узнавая, обвел темного от загара Загорского.
– Алесь…
– Кастусь!..
– Господа, – сказал пропитым голосом станционный смотритель, – проше сядать.
– Я… еду сейчас, – тихо сказал Кастусь. – Вот и дилижанс.
– Пошли они со своим дилижансом! – воскликнул Алесь.
Кастусь растерянно мялся. И тогда Алесь протянул ему руки.
– Кастусь!.. Вот так Кастусь.
– Алесь! Братец! Алесь.
Они бросились друг другу в объятия.
* * *Всадники неспешным шагом выехали из дремотной тени вековой пущи и увидели под высоченным крутым обрывом Днепр. Он спокойно и редко поблескивал мелкими волнами.
Они ехали одни, далеко впереди Логвина с подставными.
…Ночь спали в возке, а возле Докшицы встретили третью подставу и снова пересели на седла, хотя Кастусь был и неважный ездок.
Кастусь ехал на снежном Урге – тот был спокойнее. Алесь – на Тромбе, который никого не желал знать, кроме хозяина.
– Дивной красоты кони, – сказал Калиновский.
Алесь улыбнулся.
– Знаешь, мне однажды, еще в детстве, приснился удивительный сон. Была ночь и туман. И кони. Белые, изумительной красоты. Я лежал у погасшего костра, а кони наклоняли головы и тепло дышали. А среди коней стоял мокрый жеребенок. Весь снежный, а хвост смешной, толстый… И туман сбегает волнами, а везде белые кони.
– Ты, Алесь, случаем стихов не пишешь?
– Пробую, – краснея, ответил Алесь.
– И я иногда… тоже, – просто сказал друг.
– И… хорошие стихи?
– Где уж там! – вздохнул Кастусь. – Чтоб писать хорошие, надо все время работать. А я… Мне кажется, не в этом теперь наша судьба.
Алесь удивился – так помрачнело вдруг лицо друга. Что-то страдальческое появилось у него в глазах. Он был совсем не похож на Яроша Раубича, но выражение глаз, губ, сдвинутых бровей сделало их на миг очень схожими.
– Тебя что-то угнетает? – спросил Загорский.
– Потом, Алесь.
– Вижу, – сказал Алесь, – ты не хочешь, но…
– Я не хочу, но это выше меня.
– И потому ты не хочешь писать стихи? Но ведь судьба поэта – самая счастливая судьба.
– Кто хозяин своей судьбы? Кто знает, сколько ему дано жизни и когда придет смерть?
Кони шли почти над самой кручей. Сладкий могучий ветер летел из-за Днепра, приносил с собой запах стогов, аромат завядшей листвы, запах сырости и болотных цветов со стариц.
– За такую землю все отдать можно, – тихо сказал Кастусь. – Все. – И возвратился к прежней мысли: – А насчет того, что твой дед так набросился на тебя за мое письмо, то здесь я поступил как последний олух. Он, видимо, все понимает.
– Что все?
– А то. То, что раньше душили и рубили, а теперь… теперь понемногу жмут. Отними у человека в один день родных, хлеб, свободу, язык. Он ведь взбунтуется. Он оружие возьмет. А эти тянут понемногу, по капельке, по словечку, по человеку, по песне – незаметно отнимают.
– Да, – Алесь тряхнул головой. – И все же, пока тянет более теплым ветерком. Весной… Послесевастопольской весной, если уж так называть.
– Погоди, даст она нам еще себя знать, та весна… Они всегда так вначале. Вроде бы отпустят, а потом гребут да щиплют… Но, не лягайся! Отпустили ведь!
Урга покосился на ездока нервным оком.
– Новый царь, кажется мне, добрее, – сказал Алесь.
– Посмотрим, – ответил Кастусь. – Посмотрим, каким он будет, когда припечет.
* * *Они сидели втроем в библиотеке за чашкой кофе. Дед – в своем кресле, юноши, поджав ноги, на кушетке. В раскрытые окна лился теплый вечерний воздух, сияние луны. Две свечки в кованом железном подсвечнике освещали высоко над столом сухое лицо старого Вежи, его сутулые мощные плечи, переплетенные пальцы морщинистых рук.
Дед со скрытым интересом поглядывал на Кастуся. Парень и нравился и не нравился старику. Он умный, видимо, и искренний, однако откуда в нем такая самоуверенность, чувство этакой своей racio?
А Кастусь рассматривал седую гриву волос, волну белых кружев на выпуклой груди и думал:
«Тоже еще… ископаемое. Просто «сей остальной из стаи славной екатерининских орлов». Словно законсервировали его здесь. И нa тебе, еще рассматривает».
