Исай Калашников - Последнее отступление
Серов встал, зашагал из угла в угол. Окалина хрустела под ногами, как сухие листья. Оська смущенно молчал, но потом сердито проговорил:
— А вы тоже хорошие! Налог за налогом. И на бедных и на богатых одинаково. А кто в Совете у нас был? Те же богачи. Они с радостью отдали власть Забалую. Был один мужик с характером, так его Забалуй ухлопал.
Серову стало душно в тесноте кузницы. Вот какой болью отзывается, сколько бед в себе таит малейшая недоработка.
— Кто он, ваш Забалуй?
— Тутошный. За конокрадство в тюрьме сидел, потом в анархистах был. Приехал недавно со своим товарищем и объявили, что теперь, при власти анархии, никаких налогов не будет. Мужики и рады… В соседней деревне Забалуев товарищ сел на командирство. К нему и подался сейчас Забалуй.
— Но ты понимаешь, к чему все это ведет? — спросил Серов. — Или, как и твой дружок, считаешь, что вы — за справедливость?
— Это Гриха-то! — Оська скупо улыбнулся, глянул на товарища. — Ему такое дело — лафа. В работниках горбатился, а теперь ходит с ружьем по улице, девок завлекает. А если акромя шуток, то баловство это мало кому по душе, но голоса не подают. Забалуй кокнет без разговоров.
— Когда вернется Забалуй?
— Должен бы скоро приехать. Худо вам будет. — Оська поковырял прикладом землю, толкнул товарища локтем. — Гриха, а Гриха… Может, отпустим?
— Побьет нас… — Гришка боязливо оглянулся.
— Сбежим тоже, отсидимся где-нибудь.
— Есть у тебя, Осип, товарищи? Хорошие, надежные ребята? Есть тут фронтовики из бедняков?
— Ну есть, как не быть.
— Сможешь ты собрать их?
— Это можно.
— Давай скорее.
…Забалуя и его приятеля, ехавших без опаски, мужики встретили на въезде в деревню, сдернули обоих с седел, разоружили. В тот же вечер состоялся сельский сход, и на нем выбрали новый Совет.
И снова пылит дорога, и тянет песню Бадма. Только дорога уже не степная — поля, сопки, лес.
— Куда дальше править, нухэр? — Бадма остановил лошадей на развилке.
— Какие тут села?
— Право идти — будет волость, лево идти — Шоролгай.
— Правь в Шоролгай. Забежим на часок, потом — в волость, потом — прямо в город.
По обеим сторонам дороги тянулись полосы зеленых хлебов. У села нагнали подводу, груженную драньем. Рядом с ней шагал мужик, показавшийся Серову знакомым. Когда начали обгонять подводу, Серов вгляделся в лицо мужика и попросил Бадму остановиться.
— Захар Кузьмич! Здравствуйте!
Захар явно не обрадовался встрече с председателем Совета.
— Садитесь сюда, — пригласил его Серов. — Поедем со мной. Долг платежом красен, не так ли? Вы меня в городе везли — я вас кормил обедом, теперь все будет наоборот: я вас повезу — вы будете кормить обедом.
— Это можно, но подводу не бросишь. За вами я не угонюсь.
— Бадма, будьте добры, пересядьте на его подводу и езжайте за нами.
Бадма передал вожжи Серову. Захар, смущенно теребя бороду, сел в ходок, и пара взмыленных лошадей усталой рысью пошла к деревне.
— Вас надо, кажется, поздравить с поправкой? — спросил Серов. — Сын здесь или уехал?
— Какой там, сразу уехал. — Захар натуженно кашлянул, выдавил из себя: — Я ить не хворал. Парня таким манером в дом залучить хотел.
— Ну и не залучили?
— Нет, — вздохнул Захар. — Отбился парень от рук. Совсем перешел на вашу сторону.
— А вы все еще не переходите на нашу сторону?
— Не к чему мне…
Въехали в село.
— Обедать-то сразу будете или поначалу в Совет заглянете? — опросил Захар.
— В Совет, конечно. И пошутил я насчет обеда…
— Тогда подворачивайте к тому дому, над которым флаг болтается. Может, заедете все же обедать-то?
— Посмотрим.
В Совет зашли вместе. Там был один Клим Перепелка. Павел Сидорович только что ушел обедать. Перепелка ходил вокруг стола, радостно потирая руки.
— Какой гость к нам пожаловал!.. Захар, ты чуешь, это же сам товарищ Серов.
— Садитесь, — попросил его Серов. — С Захаром Кузьмичом мы знакомы. Можно сказать, мы с ним друзья… — Серов смотрел на Захара сквозь пенсне, прищурив черные смеющиеся глаза.
«Ох и уязвительный мужик!» — опять, как в городе, подумал о нем Захар и пожалел, что брякнул ему про свою «хворость», не приведи бог, если проговорится. Клим потом никакого проходу не даст, будет корить десять лет. Но все обошлось хорошо, у председателя других забот хватало.
Серов похвалил Клима за разумную разверстку масла, рассказал, что Совет скоро введет единый налог, чтобы не было на местах разных недоразумений. Местные хозяева, получающие до тысячи рублей в год, совсем будут освобождены от уплаты, хозяйства средние будут платить от полутора до четырех рублей с каждой сотни дохода. Зато богатым придется отдавать Советской власти от пятнадцати до тридцати рублей с каждой сотни, а в отдельных случаях даже до девяноста рублей с сотни.
— Вот это ладно! — обрадовался Клим. — Кое-кого вгонит в пот такая раскладка.
— Правильно придумано про налог-то, — одобрил Захар. — А то мы с Савостьяном завсегда одинаково платили. Его хозяйство с моим сравнить никак нельзя. Это вы правильно подметили.
— Мы, Захар Кузьмич, не только это подметили. Мы подметили и многое другое. Только бы не помешали нам…
— Помешать могут. Вострее ухо держите, — тихо сказал Захар и нахмурился. — На вас давно некоторые точат ножи-то. Ну, прибыла моя подвода. Пойду. Так вы, товарищ главный председатель, заезжайте обедать-то. От души рад буду.
— Спасибо. Но вряд ли смогу.
Серов и Клим вышли из Совета почти сразу же за Захаром. Сели на ходок и поехали к Павлу Сидоровичу. У него и пообедали. За обедом Серов, посмеиваясь, рассказал об истории с анархистами, попросил Павла Сидоровича съездить в то село, пожить там с недельку и помочь наладить дела в Совете.
— В городе оставим только самых необходимых людей. Всех на время в села отправим. — Василий Матвеевич встал из-за стола, поблагодарил Нину за хороший обед. — А ты, Павел Сидорович, проводи меня немного.
Они выехали за село, слезли с ходка, медленно пошли по дороге. Стальным серпом блестела на солнце излучина Сахаринки, слабый ветер лениво шевелил ветви тальника.
— Знаешь что, дружище… — Серов взял Павла Сидоровича за локоть, помолчал, не зная с чего начать этот тяжелый разговор. — Может случиться так, что нам снова придется уйти в подполье.
— Ты что это выдумал! — Павел Сидорович отступил от него, тяжело оперся на трость.
— Да, так может случиться, — Серов задумчиво покусывал ус, смотрел на покрытые пылью сапоги.
— Не хочу верить! — Павел Сидорович ткнул тростью в колею, отколол кусочек глины.
— И я не хочу, — Серов поднял на него опечаленные глаза. — Но обстоятельства в Сибири складываются не в нашу пользу. Мы будем стоять до конца, никто не сможет нас упрекнуть, что мы не сделали того, что могли сделать. Но если придется отступать, надо отступать на готовые для боя позиции…
— Спасибо, что сказал, — глухо проговорил Павел Сидорович. — Ты хочешь, чтобы я что-то сделал?
— Да. Возможно, придется уйти в леса. Надо заранее подготовить место, запастись необходимым.
— Понимаю.
— Ну, до свидания! — Серов сжал его крепкую сильную руку, быстро пошел по дороге. Усаживаясь на ходок, оглянулся. Павел Сидорович стоял все на том же месте, опираясь одной рукой на трость, второй приподнимая с головы картуз. И почему-то тревожно-тревожно стало на душе Василия Матвеевича, казалось, он расстается со своим старым другом навсегда.
Не мог он знать, что так оно и есть.
В городе его ждали плохие вести. Положение на «семеновском» фронте ухудшалось, многие радовались, открыто говорили о том, что революция закончится точно так же, как закончилась в 1905 году, только, мол, придется больше расстрелять смутьянов. А рядом с этим застарелая, хроническая нехватка хлеба, денег, одежды, оружия…
2При первых встречах с Серовым Евгений Иванович Рокшин чувствовал себя неловко. Не кто-нибудь, а именно Серов в страшные годы каторги помог ему избавиться от гнетущего сознания своей беспомощности перед лицом державного Закона. Но позднее чувство неловкости сменилось раздражением, возрастающим при каждой новой встрече. Нигде, ни единым словом не напомнил ему Серов о его безволии, но сам он, спокойный и невозмутимый, с тяжелым шагом человека, уверенного в себе, сам Серов одним своим видом заставлял его, Рокшина, вспоминать унизительную свою беспомощность и незначительность.
От пережитого в ту пору навсегда осталась в нем неуверенность, и он вечно торопился поспеть всюду, чтобы доказать и самому себе и другим, что в силах поворачивать ход событий, что он понимает то, чего никогда не понимали и не поймут люди, подобные Серову, с их классовой ограниченностью: только интеллигенция и промышленники способны вывести страну из топкого болота темноты и отсталости. Это единственная жизнеспособная сила, и, если действовать умно, она сделает мир таким, каким он должен быть — не разобщенным классовой ненавистью, не подавленным диктатурой, гармоничным. Но надо действовать. В его положении самое последнее дело прозевать гребень событий, который смоет недолговечное создание самоуверенных большевиков — Советы — и вознесет достойных к высотам власти.
