Генрик Сенкевич - Крестоносцы. Том 1
А Збышко уже знал обо всем и лежал в горнице, сраженный вестью как громом; когда же княгиня вошла и, ломая пальцы, крикнула с порога: «Ничего не поделаешь, ведь это отец!» — он как эхо повторил: «Ничего не поделаешь», — и закрыл глаза, как человек, который ждет приближения смерти.
Но смерть не пришла, а сердце рвалось в груди от горя, и мысли проносились в мозгу черные, как тучи, гонимые вихрем, которые заслоняют солнечный блеск и гасят в мире всякую радость. Как и княгиня, Збышко понимал, что, если Дануся уедет в Спыхов, она будет потеряна для него. Здесь все сочувствовали ему, а там Юранд не захочет, может, ни принять его, ни выслушать, особенно если он связан обетом или есть у него иная тайная причина, столь же важная, как и церковный обет. Да и где уж ему ехать в Спыхов, когда он так болен, что едва может пошевелиться в постели? Несколько дней назад, когда он получил из рук князя золотые шпоры с рыцарским поясом, он думал, что радость поможет ему одолеть болезнь, и всей душой молился о том, чтобы поскорее подняться с одра и сразиться с крестоносцами, а теперь опять потерял всякую надежду, чувствуя, что, когда при нем не будет Дануси, у него пропадет желание жить и не станет сил бороться со смертью. Придет завтрашний день и послезавтрашний, наступят наконец сочельник и рождество, и по-прежнему будут болеть его кости, и по-прежнему будет он слаб, но не увидеть ему больше сияния, которое озаряет горницу, когда входит Дануся, и не радоваться больше очам его, глядя на неё. Как радостно и сладко было спрашивать несколько раз на дню: «Мил ли я тебе?» — и глядеть потом, как закрывает она стыдливо ручкой улыбающиеся глаза или, склонившись к нему, говорит: «А кто ещё может быть мил мне?» Останется теперь только болезнь, и муки останутся, и тоска, а счастье уйдет — и не воротится.
Слезы блеснули в глазах Збышка и медленно покатились по щекам; он обратился к княгине и сказал:
— Милостивая пани, думается мне, что никогда уж больше не увижу я Дануськи.
А княгиня, сама удрученная, промолвила:
— Не диво было бы, если б ты умер от жалости. Но Бог милостив.
Желая хоть немного его утешить, она прибавила через минуту:
— Коли Юранд, не приведи Бог, умрет раньше тебя, опекунами станем мы с князем и тотчас отдадим за тебя Данусю.
— Когда он там умрет! — возразил Збышко.
Но в голове у него, видно, блеснула новая мысль, он приподнялся, сел на постели и сказал изменившимся голосом:
— Милостивая пани…
Но его прервала Дануська, которая вбежала в горницу вся в слезах и крикнула ещё с порога:
— Ты уже все знаешь, Збышко! Ой, жаль мне батюшку, но и тебя мне жаль, бедняжечка!
Когда она подошла к нему, он обнял здоровой рукой свою возлюбленную и заговорил:
— Как же мне жить без тебя, родная? Не для того ехал я через боры и реки, не для того обет давал служить тебе, чтобы теперь потерять тебя. Эх, не помогут мне ни жалость, ни слезы, не поможет и сама смерть; пусть могила моя порастет травой, а душа моя тебя не забудет ни в палатах у Иисуса Христа, ни в покоях у господа Бога… И скажу я тебе: ничего нельзя поделать, а придется что-то придумать, иначе нам с тобой не жить! Ломит у меня кости, и терплю я страшную муку, так хоть ты упади к ногам княгини и проси смилостивиться над нами.
Дануся тотчас упала к ногам княгини и, обхватив их руками, спрятала свое ясное личико в складках её тяжелого платья, а та обратила свои полные жалости и вместе с тем удивленные глаза на Збышка.
— Как же я могу смилостивиться над вами? — спросила она. — Не пустить дочку к родному отцу? Но так можно навлечь на себя гнев божий.
Збышко, который приподнялся было на постели, снова опустился на подушки и некоторое время не отвечал, потому что у него перехватило дыхание. Потом он медленно начал сдвигать на груди руки, пока наконец не сложил их как для молитвы.
— Отдохни, — сказала ему княгиня, — а потом скажешь мне, чего хочешь, а ты, Дануся, встань с колен.
— Отпусти колени княгини, но не вставай и проси её вместе со мною, — промолвил Збышко.
Затем он заговорил слабым, прерывистым голосом:
— Милостивая пани… Отказал мне Юранд в Кракове… откажет он мне и теперь, но если бы ксендз Вышонек обвенчал меня с Дануськой — что ж, пускай бы ехала она тогда в Спыхов, все равно ведь её у меня никто не отнимет…
Это было так неожиданно, что княгиня даже вскочила со скамьи, потом снова села и, точно не понимая, о чем идет речь, произнесла:
— Раны Господни!.. Ксендз Вышонек?..
— Милостивая пани!.. Милостивая пани! — просил Збышко.
— Милостивая пани! — повторяла за ним Дануська, снова обнимая колени княгини.
— Как же можно без родительского благословения…
— Закон божий крепче! — отвечал Збышко.
— Побойтесь Бога!
— Кто же нам отец, как не князь?.. Кто же нам мать, как не вы, милостивая пани?
А Дануся прибавила:
— Милостивая матушка!
— Это правда, что я была и остаюсь для неё матерью, — сказала княгиня, — да и Юранда я женила. Это правда. И если бы вы обвенчались, все было бы кончено. Может, Юранд и посердился бы, но ведь и он обязан повиноваться князю, своему господину. Да и можно было бы ничего ему не говорить, покуда он не захотел бы выдать Данусю за другого или отдать её в монастырь… Если и дал он обет, так не было бы тогда на нем греха. Против воли Божьей никто не пойдет… Господи, да, может, твоя это воля?
— Иначе не может быть! — воскликнул Збышко.
Но княгиня, всё ещё взволнованная, сказала:
— Погодите, дайте опомниться! Если бы князь был здесь, я бы сходила к нему и спросила: могу я отдать замуж Дануську или нет?.. А без него я боюсь… Даже дух у меня захватило, а тут и времени нет — завтра ей уезжать!.. Господи боже! Уехала б она замужней, и все было бы хорошо. Но никак не могу я опомниться, и страх меня что-то берет. А тебе не страшно, Дануська, говори же?
— Я иначе помру! — прервал её Збышко.
А Дануська поднялась с колен и крепко-крепко обвила руками шею доброй княгини, которая не только много ей позволяла, но и баловала её.
— Без отца Вышонека, — сказала, однако, княгиня, — я ничего не могу вам сказать. Беги за ним поскорее!
Дануся побежала за отцом Вышонеком, а Збышко обратил к княгине свое побледневшее лицо и сказал:
— Что мне от Бога предназначено, то и будет, но за эту радость да вознаградит вас Бог, милостивая пани.
— Погоди благословлять меня, — возразила княгиня, — ещё неизвестно, что будет. А ты должен мне честью поклясться, что, обвенчавшись с Данусей, тотчас отпустишь её к отцу, чтобы, упаси Бог, не навлечь на себя и на неё отцовского проклятия.
— Клянусь честью! — сказал Збышко.
— Помни же! А Юранду Дануся пускай пока ничего не говорит. Хуже, коли скажет, да точно обухом его по голове. Мы пошлем за ним из Цеханова, попросим, чтобы он приехал с Дануськой, и тогда уж я сама скажу ему, а нет, так князя упрошу сказать. Увидит он, что деваться некуда, и согласится. Не косился же он на тебя?
— Нет, — ответил Збышко, — не косился, да в душе он, может, и рад будет, что Дануська станет моей женой. И то сказать, коли дал он обет, не его грех будет, что не пришлось исполнить его.
Вошли ксендз Вышонек и Дануся, и разговор прервался. Княгиня тотчас стала держать совет с ксендзом; с жаром начала она рассказывать ему о замысле Збышка, но при первых же её словах ксендз перекрестился в изумлении и сказал:
— Во имя отца, и сына, и святого духа!.. Да как можно! Ведь рождественский пост!
— Господи! Да ведь и впрямь пост! — воскликнула княгиня.
Воцарилось молчание; только по удрученным лицам княгини, Дануси и Збышка было видно, каким ударом явились для них слова отца Вышонека.
— Так мне вас жалко, что, будь у меня разрешение, я бы не стал противиться. И согласия Юранда не стал бы требовать, раз уж вы, милостивая пани, позволяете и ручаетесь за то, что и князь даст согласие, — вы ведь с князем отец и мать Мазовии. Но без разрешения епископа не могу. Будь здесь епископ Якуб из Курдванова, может, он и разрешил бы, хоть и очень суров он, не то что его предшественник, епископ Мамфиолус, который на все отвечал: «Bene! Bene!"[73]
— Епископ Якуб из Курдванова[74] очень любит и князя, и меня, — сказала княгиня.
— Вот я и говорю, что он не отказал бы, к тому же причина есть… Невесте уезжать надо, а жених болен и может умереть.. Гм! In articulo mortis…[75] Но без разрешения никак нельзя…
— Да уж я бы потом выпросила у епископа Якуба разрешение; как ни суров он, а мне бы не отказал… Ручаюсь, не отказал бы.
Ксендз Вышонек, который был человеком добрым и мягким, ответил ей:
— Слово помазанницы божией — великое слово… Боюсь я епископа, но слово ваше — великое слово!.. Жених мог бы обещать что-нибудь на кафедральный собор в Плоцке… Не знаю… Все-таки, пока не придет разрешение, грех будет, и на моей только совести грех… Гм! Велик Бог милостию, и ежели кто не ради собственной выгоды согрешит, а над людской бедою сжалится, скорее простится ему этот грех! И все-таки грех будет… А ну, как епископ упрется, кто даст мне тогда отпущение?
