Николай Задорнов - Симода
По реям и по вантам разбегаются матросы в белом. Теперь не из любопытства лезут так высоко, а подчиняются команде. Черный корабль стал бел от множества людей, как увешанный белыми хризантемами.
Солнце ярко сияет. Только где-то вдали виден снег на горе.
«Жаль, – думает Леша, видя, что на веслах сидят не лучшие наши гребцы, – Берзиня надо было сюда взять, да адмирал не согласился, а то корова, мол, отвыкнет от дойки и перестанет давать молоко». Сияют трубы оркестра.
Американцы просты-просты, а когда надо, могут оглушить, устроить не хуже царского парада перед Зимним, лицом в грязь не ударят перед нашим адмиралом. Японцы набирались и от нас. А еще больше от американцев. И мы набираемся от тех и от других. И американцы успели к нам приноровиться...
Со страшной силой грохотали, сотрясая Симода, тяжелые морские орудия.
Баркас у борта. Крики команды. Трап в ковровой дорожке. Звяк ружей и карабинов. «Хура! Хура!» Гремит оркестр.
Путятин смиренно-величественный, отец лицом, с отцовским добрым, твердым и тяжким взором вельможи, царедворца, флотоводца, но и русского, выкормленного грудью мужички, крепостной, приучившей его любить сенокос и верить в бога. Вчерашние тяжкие настроения Евфимия Васильевича минули вместе с непогодой с высоких гор, и сегодня он подымался на «Поухатан» в торжественном и праздничном сознании величья исполненного дела. Смотрел ли он на себя глазами американцев? Они ведь еще ничего не знали и жалеют его, а сами... Но как успех его в их глазах?
Адамс в форме, в американских и иностранных орденах. Мак-Клуни при золотом оружье.
– Какие же эти шотландцы добросовестные служаки! – говорит Можайский.
У Леши сжало горло, так горд он был сейчас скромностью и величьем адмирала. Он чувствовал, что и каждый американец – от потомков квакеров и крещеных индианок до шотландцев, ирландцев, поляков и немцев – видит, что этот суровый герой моря не зря и не из пустой надутости и тщеславия заставил в эти зимние дни так долго ждать себя. Конечно, такой адмирал мог спасти свое судно. Американцы знают, Евфимий Васильевич сошел последним, право, человек легенды! И еще в шторм ходил обратно на «Диану», так как недосчитался чего-то. Забыл ложку и бокал из зеленого хрусталя, даренный государем императором.
А японцы его подвели. Промахнулся! Разве в них дело? Вот что бывает, когда сживаешься. Но, право, все же он велик. Хотя расхлебывать придется нам или нашим детям! Как он сглупил! Хоть и велик! Право, перестарался!
Можайский молчит, волнуется за своего адмирала.
После грома музыки и маршировки па палубе почетного караула коммодор, капитан и офицеры перешли с гостями в салон.
Генри Адамс, как коллега, запросто спросил адмирала, как дела на переговорах.
Все стихли.
Теперь с важнейшего адмирала сойдет величье. Почести заканчивались наивным вопросом. Адмирал, как светский человек, конечно, отшутится. Проволочки и хитрости японцев известны, также и цена им... Что же адмирал? Устремленные к Путятину глаза как бы спрашивали: «Ну как вам тут, ваше превосходительство, между дьяволом и глубоким морем?»
– Вчера я подписал договор с японскими уполномоченными, – смиренно отвечал Путятин.
Все стали менять позы, выходя из напряжения, перекладывая руки, словно находили как бы новую позицию. Адмирал ударил в ответ из огромной пушки и все разбил, и общее напряженное предположение развалилось, и Путятин все увидел. Почти всеобщее неожиданное смущение было очевидным. «Значит, ждали иных известий и другого тона! Вот каковы вы, господа американцы!»
Дряблая шея Адамса слегка покраснела.
Путятин посмотрел твердо. Все поняли его и приободрились, как бы подчиняясь требованию адмирала. Путятин сразу занял положение, какое обязан признать за ним моряк любого флота в мире. И не потому, что посол и держит за спиной промышленность пли оружье сильно вооруженного флота. Грозность адмирала Путятина была в чем-то другом, но не признать ее нельзя.
– The man of ability![41]– заметил Пегрэйм.
– The sea-king[42]! – заявил Крэйг более решительно.
Адамс приподнялся и сказал, что поздравляет.
– Благодарю вас!
Все двинулись в кают-компанию, на прием и праздник в честь посла и адмирала из России.
За столом впервые Сибирцев видел – штатские коммерсанты из офицерской палубы нижнего субсалона быстро рассаживались, как спущенные с цепей породистые собаки, и смотрели на адмирала Путятина и его свиту. Теперь он явно вызывал в них несомненный и большой интерес.
Алексей понял, что вчерашние одобряющие взгляды симпатизирующего ему штатского корректного американца были, видимо, лишь разведкой, попыткой что-то угадать. Хотя как знать, ведь японцы-переводчики были у нас и у них, а переводчики между собой встречаются, они падки на подарки, а коммерсанты, конечно, явились не с пустыми руками.
Леша знал свой грех – что он, несмотря на молодые годы, понимал и знал больше, чем следует. Из-за этого трудно служить. Видишь промахи и оплошности, готов помочь, встать на защиту, но если заикнешься, будут недовольны, усмотрят неуважение к старшему. И капитан, и Путятин, и старший офицер, и даже светский Посьет бывают очень подозрительны, словно за поданным им хорошим и верным советом усматривают что-то опасное, словно Сибирцев подосланный к ним лазутчик от противника или от революционеров. Но я дворянин, мой род... К чему же судьба готовит меня в будущем?
И высокий американец Джексон с железными цепкими руками, стоявший сегодня наверху и так зло хохотавший при виде сборов Путятина на берегу, сейчас насторожен, лицо его – сплошное внимание и вопросительный знак.
Офицеры «Поухатана» скорее огорчены, чем внимательны. Их можно понять: вот и мы уже не единственные – написано на каждом лице. Чувствуется оттенок недовольства старым коммодором, словно он недосмотрел.
Да, так, видимо, бывает. Считают старого человека героем. Он перенес небывалое в истории мировых флотов кораблекрушение. Ему желают успеха, соболезнуют, его поддерживают, как бедствующего и пострадавшего, где-то в глубине души чувствуют, что он таким всегда и останется. В этом мире могут преуспевать лишь те, кто действует молниеносно, у кого есть хоть капля змеиной черной крови хищников, побуждающей быть цепким, колючим и беспощадным.
И вдруг моряк с разбитого корабля, русский старик Путятин, адмирал, которого все так охотно жалели и который располагал к себе, знаменитый лишь тем, что все время был мягкотел с азиатами, и еще более тем, что пережил оригинальнейшую катастрофу с экипажем из голодных и оборванных, кого не принимали всерьез как соперника, – и вдруг... Он подписал договор с Японией! Видимо, еще более выгодный, чем американский! Каковы японцы! Уступить без нажима! Какая хитрость, сила, ловкость! Грозный, хитрый зверь! Бывалый викинг? Чему они там учатся, потомки Петра, на балтийской луже без океанов? Подписал договор быстро, почти мгновенно, словно нанес удар. А что за условия? Все хотели бы знать.
Коренастый, сухой американец с длинным, оплывшим на самом конце носом, всегда вежливо здоровавшийся, не несущий вахт и часто переодевавшийся в костюмы, которые, как у очень занятого человека, не всегда свежи, сидел за столом напротив и приветливо смотрел на Сибирцева, часто отвлекаясь к нему от Путятина, от того, что говорил адмирал и что все слушали, тая дыхание. Американец при этом слегка улыбался Леше, как старому знакомому, словно он был приятней и важней для этого коммерсанта, чем сам величественный адмирал. И намекал, что Сибирцев без его помощи не обойдется.
У американца широкая, плоская грудь. Роста он небольшого, как бы короче других, волосы неопределенного цвета. Длинное серьезное лицо с большими ушами и выдающимися скулами. В выражении лица есть что-то тяжелое и хищное, но в то же время и плаксивое, какая-то скривленность, деформация, несимметричность.
Алексей впервые мог рассмотреть его так близко и пристально.
Улыбаясь и держа внимание на себе, американец как бы сам предлагал этим заняться. Глаза блеклые, видимо, зоркие, по почему-то мутные, как в начинающихся бельмах, и это лишь как маскировка – они становятся на солнце, падавшем из иллюминатора, большими, водянистыми и голубыми.
Но, судя по улыбке, он приветлив и бывает весел, у него многосторонний и энергичный нрав. Тип редкой характерности, запоминающийся, и сегодня он, кажется, желал наконец обратить на себя внимание. Иногда сильней впечатление, что характер его тверд, а может быть, и жесток, хотя улыбка сразу меняла лицо к лучшему. Короткие руки, очень волосатые, голова лысеющая, но есть еще обильная шевелюра в кокетливой завивке с волной волос в кудрях набок. Леша и прежде замечал, что он коротковат, у него плоская и очень прямая спина.
«В ожидании открытия Японии», – сказал как-то про него приятель Пегрэйма лейтенант Крэйг, офицер английского типа, не склонный к сплетням и комментариям. В свое время Леша пустил милю ушей, но сейчас вспомнил эту фразу.
