Вячеслав Перевощиков - Воевода
На глазах парня появились слезы.
– Да кто же хочет? – вздохнул боярин. – Никому смерть не люба, кроме тех, кто сделал символ смерти предметом своего поклонения.
– Это кто же такие? – мертвенно бледное лицо монаха изобразило искреннее удивление и гнев.
– А ты что, разве не знал, что распятие и есть символ смерти? – в свою очередь удивился Лют.
На крест, который всегда у славян был знаком Небесного Света и знаком бога Свянтовида, повесили покойника, или умирающего, и сделали его знаком Тьмы и смерти.
– Это не так, – монах чуть привстал, и глаза его загорелись лихорадочным блеском.
– Ладно, ладно, ты не суетись, мы обо всем поговорим позже, – Лют легонько дотронулся до головы монаха, – выпей-ка лучше зелья целебного, а то, не ровен час, помрешь тут, а мне за тебя ответ держать перед Богом.
– Каким Богом? – слабеющим голосом спросил неугомонный юноша.
– Своим, конечно же. Или ты думаешь, что, кроме вашего Иеговы, других богов и быть не может, – боярин быстро наклонился и, не дожидаясь ответа, подхватил голову раненого и влил в его рот, раскрытый для очередного вопроса, немного тягучей темной жидкости из своей склянки.
Потом так же быстро дал запить свое зелье водой из стоящего рядом кувшина.
– Болтать ты, парень, горазд, – Лют бережно спрятал склянку в кожаную сумочку за поясом, – а вопросы раньше надо было задавать, когда в монахи шел.
– Так я и не шел, – юноша чуть оживился, почувствовав, как целебный бальзам растекается по жилам. – За долги, чтоб спасти семью от разоренья, отец пообещал меня отдать в монастырь. Вот и отдал.
– Бывает, – боярин крепко завернул раненого в овчину, на которой тот лежал, и взвалил его на свое богатырское плечо, – это, значит, тебя почти, как в рабство, продали.
Юноша ничего не ответил на это и только промычал что-то нечленораздельное. «Ну все, пошла в него целебная сила, теперь с ним духи да боги разговаривать будут», – подумал Лют. Он уже лез вверх по лестнице, как вдруг, свесившись с боярского плеча, юноша замотал головой и вновь простонал наболевший в душе вопрос:
– Что-то я не понял, а кто такой будет «ваш Иегова»?
– Тьфу ты, ну ты! – кряхтя выругался боярин. – Вот неугомонный!
Он преодолел еще пару ступенек по лестнице вверх и только тогда, остановившись отдышаться, ответил:
– А ты что ж, и не знаешь, что ваш Христос только сын бога, а сам-то бог – Иегова, суть и есть иудейский бог?
Но на эти обидные для любого христианина слова не последовало никакого ответа. То ли от потери крови, то ли от действия зелья, но юный монах потерял сознание, а голова его бессильно повисла. Наверху Звянко принял уже совершенно бесчувственное тело, едва подававшее признаки жизни.
– Зачем мне этот баран в бараньей шкуре? – нахмурился воевода, узнав по одеянию боевого монаха.
Он не любил этих жестоких верзил, фанатично преданных греческому попу. Может, потому, что не понимал и боялся этих странных людей.
Почувствовав облегчение от снятой с его плеч ноши, боярин едва не выпрыгнул из подземного хода. Но подъем с таким грузом по отвесной лестнице дался ему не просто; пару минут он стоял, слегка пошатываясь и тяжело дыша. Тем временем в храм один за другим заходили воины, собранные с ближайших улиц посланным ратником. Наконец, когда с десяток вооруженных людей остановились около распахнутых настежь царских врат, Лют Гориславич последний раз тяжко вздохнул, расправляя широкие плечи, и, оттерев тыльной стороной ладони лоб, оглядел всех ясным и пронзительным взглядом.
– Смотрите, люди русские! – он указал на зияющую дыру подземного хода. – Этот подземный ход ведет за городские стены. Греческий поп втайне от нас сделал этот ход. Мы еще не знаем зачем, потому что вчера ночью поп вместе со своими монахами сбежал из города через этот ход.
– Это измена! – закричал один из воинов, и гул возмущения многих голосов раскатами далекого грома прокатился по храму.
Кто-то требовал изгнать всех византийцев из города, кто-то хотел броситься в погоню и убить изменников.
– Стойте! – боярин поднял властную руку.
– Там, в подземелье, я поймал раненого монаха, – он указал на торчащую из бараньей шкуры голову юноши, – я его вылечу и допрошу, и тогда мы узнаем все.
Лют мельком оглянулся на Звянко:
– Так, что этот «баран» не тебе, воевода, а мне.
– Ты и ты, – он быстрыми движениями выхватил из толпы нужных ему воинов, – несите этого «барана» ко мне в хоромы, скажите, чтоб начали лечить.
– Вы трое, сторожить вход в храм, – Лют оглянулся на черную дыру, – остальным стеречь вход в подземелье и быть начеку – неизвестно кто захочет тайно проникнуть в город через этот ход.
– Пошли, воевода, у нас с тобой много дел, – боярин стремительно двинулся к выходу, подхватывая за локоть и увлекая за собой Звянко.
Уже в дверях храма он остановился и оглянулся назад, на алтарь и видневшийся через распахнутые врата престол. И снова перед его глазами встали картины из далекого прошлого: как когда-то он так же стоял на пороге храма Дива и перед ним возвышался ярко-красный шатер, на вершине которого, увенчанной золотыми стрелами, сидел белый филин, прикованный золотой цепочкой. Здесь был алтарь Дива. Полог шатра был откинут, как распахнутые врата, и виднелась огромная голова Бога Дива, в виде громадного человека, погруженного в землю по самую грудь. Из земли, кроме головы, видны только две его руки, одна из которых держит золотой рог для требы, а другая – меч.
Лют помнил, что в руке Дива должен быть меч отца, но теперь эта рука пуста. Он не понимает, как такое может быть, но тут из-за шатра, тихо ступая, выходит Мезенмир[54], первый боярин отца.
– Где меч отца! – кричит Лют что есть силы.
И от его голоса священный филин на древке шатра испуганно взмахивает крылами и кычет, поворачиваясь в разные стороны. Лют знает, что, по поверью, так птица указывает, откуда придут враги, и получается, что враги сейчас повсюду. Он оглядывается и только теперь замечает, что рядом с шатром лежит жрец храма, и его белая одежда священника вся залита красной кровью.
– Иди отсюда, Лют, – говорит Мезенмир, и страшная ухмылка кривит его лицо, делая его страшным, – ваше время кончилось, но мне не нужна твоя смерть.
Только Лют не слышит его слов и ничего не хочет знать, кроме того, что сейчас его отец бьется с врагами за стенами города, и его жизнь зависит от того, есть ли меч Стослава в руке Великого Дива.
– Верни меч отца Диву! – кричит в ярости Лют и, выхватив свой детский клинок, кидается на Мезенмира.
Страшный удар кулака в голову сбивает его с ног. Он падает почти без сознания, и словно из земной глубины да него долетает голос Мезенмира:
– Я думал, ты умный парень, но, видно, тебя все же придется убить.
Лют помнит, как Мезенмир наклонился к нему и медленно провел острым концом окровавленного клинка почти у самого его лица.
– Ну что, мальчишка, страшно умирать? – звучит его каркающий смех.
Лют хочет подняться, но голова страшно тяжелая, и совсем нету сил. И все же он хватается голой рукой за обнаженный клинок и, не чувствуя боли, сжимает пальцы, чтобы вырвать меч из рук врага, но тут тьма накрывает его, и он проваливается в бездну.
Только потом Лют узнал, как его спас от смерти дядька-пестун, нянчивший и растивший его с самого малолетства, который следовал везде за ним по пятам, как унес его тайно из города и спрятал от слуг Святослава, искавших его повсюду. И еще позже от верных воинов он узнал, как отважно бился и погиб его отец.
Боярин тряхнул головой, и видения прошлого мгновенно исчезли. Не было больше ни храма Дива, ни Святославовой рати, рвущейся в священный Дивьягорск.
Лют повернулся и пошел прочь. Да, тогда он был молод и не смог победить, и потому лишился всего, почти всего; убили его отца и многих воинов, отняли наследную волость и право быть князем. Он должен был многие годы скитаться и скрывать свое имя. Но все-таки он сумел вернуть силу и власть своему роду, пусть не княжескую, но все-таки власть, но главное – это жестоко отомстить Святославу, и он больше никогда не позволит никому одолеть себя ни в этом храме, ни в каком ином месте.
Так думал Лют Гориславич, быстрыми шагами направляясь к городским воротам, ведущим к причалам и торговому посаду. Воевода едва поспевал за ним. Наконец, почти у самых ворот, боярин остановился и задумчиво посмотрел на Звянко.
– И все-таки это не ромеи! – сказал он, переводя взгляд на небо.
– Что не ромеи? – ничего не понял воевода.
– Не ромеи, – боярин вновь посмотрел на Звянко с выражением совершенного сожаления, как смотрят на бестолковых детей, – это значит, что не ромеи нападут на наш город, или нападут, но только не сейчас. Ясно?
– Ясно, – Звянко даже не знал, радоваться по этому поводу или огорчаться; так он все хорошо подготовил и придумал, и вот теперь все это никому не нужно, а уж предстоящий неприятный разговор с купцами ромейского конца он уже себе представлял.
