У чужих людей - Сегал Лора

— Если вспомнить, что всего лишь шесть лет назад бабуля жила под нацистами, а на старости лет оказалась среди людей, лопочущих на непонятном ей языке, ничего тут странного, милая Лора, нет. А вон и она.

Мы свернули на нашу улицу и увидели бабушку; она стояла на galería, озираясь по сторонам; бледное лицо осунулось, в глазах ужас.

— Я понятия не имела, куда вы ушли, — сказала она. — Думала, что-то стряслось.

— Что это Пастора делает на galería? — утром следующего дня спросила бабушка. — Она подметала ее битых полчаса.

— Стоит, опершись на перила, и беседует с торговцем курами, — сказал Пауль. — В волосах у нее красные бантики.

— Какая гадость, — заявила бабушка.

— Почему? Мне нравится, когда кому-то весело, — с вызовом заметила я.

Когда Пастора с мрачным видом направилась наверх, я попыталась перехватить ее взгляд, но она не обратила на меня внимания. Когда она сошла вниз, на ее губах играла улыбка, а на груди красовалась черепаховая брошка, которую мне подарили Грюнеры.

— Воровка! Грабительница! — завопила бабушка.

— А может, брошка не моя, — предположила я. — Сама посуди, она приколола ее на самом виду.

Пастора воздела руки к небу и застрекотала по-испански.

— Она говорит, что она — честная женщина, — перевел Пауль. — Говорит, будто нашла брошку в мусорной корзине.

— Скажи ей, что она врунья, — потребовала бабушка.

— Бабуля! Мне эта уродливая брошка сто лет не нужна, — сказала я.

Но на следующий день пропали мои часы.

— Пауль, вызывай полицию, — распорядилась бабушка и заставила Пастору высыпать на стол содержимое сумочки.

— Вот, сами видите, — твердила Пастора. — Ничего нет. Я честная женщина.

— Ты, небось, вчера их украла, — предположила бабушка. — И утащила домой.

— А ты зайди в мой дом! Обыщи меня! — кричала Пастора.

— Пошли, — решила бабушка. — Шевелись, Лора.

Под удивленными взглядами соседей мы с бабушкой шагали за Пасторой, а она торопливо семенила впереди, согнувшись и прихрамывая; тут я впервые заметила, что она хромает.

— Бабуля, пойдем домой, — попросила я.

Знакомые улицы остались позади, мы вступили на незнакомую территорию: дорога с глубокими неровными колеями засохшей грязи напоминала рваную рану; по сторонам стояли лачуги из обрезков досок и рифленого железа, они вполне могли сойти за собачьи будки. Голые младенцы и маленькие длинноногие свиньи бултыхались в канаве, по которой вниз по склону стекали нечистоты. Отовсюду неслись громкие звуки меренги.

Пастора распахнула дверь в одну из лачуг, и мы увидели комнату размером со стенной шкаф, с усыпанным всякой дрянью земляным полом и без единого окна, свет сочился лишь сквозь щели между досками, к которым был прикноплен огромный плакат с фотографией Бетти Хаттон [86]. Такую фотографию я видела в журнале «Лайф», который долго валялся в нашей ванной комнате. Кровать Пасторы представляла собой деревянный сундук без крышки, он же, видимо, служил и одежным шкафом, потому что был набит разным тряпьем, словно прилавок в отделе уцененных товаров, ютящемся в подвале универмага. Мне бросился в глаза бабушкин ситцевый фартук.

— Что за бред, — сказала я. — В этом ворохе я копаться не стану.

Мы вышли из лачуги и оказались, судя по всему, в кухне Пасторы, потому что там на трех почернелых кирпичах стоял наш жестяной кофейник, полный тухлой воды.

— Куда ты спрятала часы? — кричала бабушка, тыча пальцем в мое запястье. — Хочешь, чтобы я пошла в полицию? Policía? Sí? Policía?

— Sí, sí, la policía, — поддакнул неизвестно откуда взявшийся торговец курами. — Hay justicia aquí. Ella, — он указал на мою бабушку, — le hace accusación a esta señora, — и он указал на Пастору, — de robar. Son testigos ustedes! — Он обвел указательным пальцем кучку собравшихся малышей и поросят. — Es testigo usted! (Но и здесь есть правосудие. Она обвинила эту даму в воровстве. Вы свидетели! Ты — свидетель!) — И он ткнул пальцем в меня. — La policía, sí, sí, sí! — визжал он, так близко подступив ко мне, что волей-неволей пришлось глядеть в черную пещеру его беззубого рта.

— Пойдем, бабуля!

— Встретимся с тобой в полицейском участке. Policía! Addiós [87]! — заключила бабушка.

Вечером Пауль понес четверть фунта сливочного масла сеньоре Молинас на galería, чтобы посоветоваться с ее дружком-полицейским. Из разговора он понял, что полиция вроде прекрасно все знает про торговца курами, — он помешан на законе о клевете.

— Es un loco [88], — полицейский скроил идиотскую рожу и постучал себя по лбу. — Каждый раз одно и то же. Сначала этот тип начинает увиваться за какой-нибудь служанкой, потом девчонку ловят на мелкой краже. Потом пропадает что-то еще, и когда служанку обвиняют в воровстве — откуда ни возьмись возникает продавец кур и грозит привлечь к суду за клевету. Но он неизменно портит дело сам. Взять хоть ваш случай: свидетели у него только с той улицы, плюс ваша мать и племянница. Не волнуйся, дружище. Я позабочусь о тебе и твоей чудесной семье.

Больше мы Пасторы не видели. А по утрам на нашей улице стал появляться увешанный курами парнишка с едва отросшей козлиной бородкой и кричал нараспев:

— Llego las gallinas! Llego las gallinas hermosas! [89]

В воскресенье магазин после обеда закрылся. Сеньора Родригес должна была прислать за нами шофера. Моя мама красиво уложила бабушкины седые волосы. Бабушка надела свое лучшее светло-серое шелковое платье — в нем на ее старое лицо ложился необычный золотистый отблеск. Очки она сняла.

— Бабуля, с распущенными волосами ты просто красавица! Да еще без очков.

Услышав комплимент, бабушка только отмахнулась, но было видно, что она довольна.

— Теперь, вспоминая прошлое, я понимаю, что была, видимо, хорошенькой, но в ту пору меня мучило одно — слишком большой нос. Красавицей была Иболия; и у нее носик был маленький. У Сари тоже, но слишком широкий. У Писты был крупный нос, но для мужчины это неплохо… — И бабушка стала последовательно перебирать носы своих тринадцати братьев и сестер. — Не забуду, как я ждала Йосци в кафе «Норштадт», там ко мне подошел Миклош Готтлиб и сказал: «Фрау Роза, вы совсем не изменились». И я еще долгие годы была уверена, что он говорил про мой нос. Теперь, однако, припоминаю, что на самом деле он сказал: «Глаза у вас все такие же — черные-пречерные». Забыть не могу, как он на меня смотрел…

По всей видимости, сеньора Родригес с огромным увлечением занималась домом и садом. На фоне пропыленного, выжженного пейзажа зрелище пышной буйной зелени просто завораживало. Капустные кочаны там были на редкость крупные; куры исправно неслись; гуси чистили клювами перышки до безупречной белизны. Чернокожая кухарка была одета в приличное синее льняное платье. Сеньора Родригес повела нас по дому. Усаживая нас в тени на большие мягкие стулья, она похвасталась, что сама расширила обложенную красивым кафелем galería, с трех сторон опоясывавшую дом. Поодаль раскинули огромные листья тропические растения в медных горшках. К нам присоединился и Родригес, стройный, красивый мужчина с великолепной военной выправкой, выглядел он намного моложе жены. Он был пострижен очень коротко, почти наголо, отчего казался лысым. Сеньор Родригес сел между моими мамой и бабушкой. Кухарка прикатила столик на колесах, на нем уже был накрыт чай. Следом за кухаркой шла хрупкая чернокожая девушка в детском платьице.

— Это Тереса, — представила ее сеньора Родригес.

С доброжелательной, чуть натянутой улыбкой Тереса передавала нам чашки и тарелки с тонкими ломтиками намазанного маслом хлеба, каждый раз приговаривая:

— Bitte, Si wollen? [90]