Агустин Яньес - Перед грозой
Однако никто не разделял мнения Агилеры.
В чем студенты единодушны, так это в том, что Рейес воздержится вступать в бой и все будет продолжаться, как тридцать лет назад.
Лукас Масиас старался запомнить приметы: «Белый, низкорослый он, с бородкой, нервный и симпатяга», Лукас не мог пояснить, почему с самого начала имя и облик Мадеро он объединил с самой сенсационной вестью, привезенной студентами: с возвращением кометы Галлея — эта весть для большинства обитателей заслонила и заставила потускнеть все политические темы и посеяла семена тревоги.
— Нет сомнения, что-то разразится — я не говорю революция, но не избежать войн, голода и чумы, — высокопарно пророчествует всюду Лукас и, подхватив высказывания Паскуаля Агилеры, добавляет: — Когда появляются апостолы, все называют их безумцами, мальчишки забрасывают их камнями, а власти бросают их в тюрьмы, однако никто не в силах заставить их замолчать.
3
— А Луис Гонсага?
— Неизлечим, он — в сумасшедшем доме в Сапопане, — отвечает авторитетный голос Фермина Гарсии, который в этом году был принят в монашеский Орден францисканцев и потому, как маньяк, то и дело наклоняет голову, чтобы все восхищались его сверкающей тонзурой, огромной и тщательно выбритой. — Я посетил его накануне моего отъезда; насколько я знаю, в первые дни его пребывания в этом доме приходилось натягивать на него смирительную рубашку. Я нашел его относительно спокойным; безумие его теперь выражается в том, что он представляет себя богом, которого язычники называли Аполлоном Мусагетом или, как об этом можно прочесть у греческих и латинских классиков, богом — предводителем муз. Не только мой священнический сан, но и самые элементарные приличия не позволяют мне вспоминать глупейшие вымыслы нашего несчастного земляка; достаточно сказать вам, что в своем безумии Луис желает превратить в муз женщин, которых знают многие из нас. — Манерность речи, приобретенная свежеиспеченным монашком Фермином, приводит в экстаз всю его семью.
Конечно, для селения не является особенной новостью то, чем кончил Луис Гонсага. Об этом уже поведал Лукас Масиас, освежавший свои старые истории, а прибывшие из Гуадалахары передают, что нынче происходит с Луисом.
От Руэзги и его брата, которые были свидетелями бегства Луиса Гонсаги, уже на следующий день можно было узнать подробности встречи Луиса с отцом. Дон Альфредо нагнал своего сына в ту же ночь, шестого мая, на постоялом дворе Контлы, где сын его ужинал, готовясь продолжать путь, и не поддавался уговорам братьев, которые там собирались переночевать. Разные встречные направляли его на след сеньоры, за которой он спешил; не отдыхая ночью, он рассчитывал догнать ее близ Истлауакана. Руэзги пытались отговорить его от этого и предлагали вернуться с ними в селение, когда дон Альфредо появился в дверях постоялого двора; не дав ему вымолвить ни слова, и так, как будто он ждал его появления, Луис Гонсага поднялся с места, смело встал перед отцом и закричал: «Где только вас нет, отец! Как вы только не пытаетесь помешать мне! Так вот, знайте раз и навсегда — меня никто не сможет удержать!» Его неожиданная, без видимых оснований ярость все более и более разгоралась: «Вы уже знаете, вам уже, верно, сказали, куда я поехал: я женюсь на Виктории либо убью себя, если не добьюсь ее любви! И не пытайтесь встать мне поперек дороги!» Прокричав это, он с силой замахнулся на отца, но присутствующие схватили его и держали крепко. Дон Альфредо стоял как статуя. «Дайте мне уйти!» — вопил Луис, пытаясь освободиться; наконец он вырвался из державших его рук и рухнул в кресло, продолжая выкрикивать: «Это ваша вина, вы пригласили ее. Я ненавидел ее, она была отвратительна, однако вскоре дьявол стал подсовывать мне ее повсюду, в любой час, даже во сне она не давала мне покою: то я чувствовал запах ее духов, то слышал ее голос, и ее тело всегда было перед моими глазами, как бы крепко я их ни зажмуривал; я чувствовал ее руками, губами, языком. Это ужасно, но я не могу жить вдали от нее; я знаю, если она не снизойдет ко мне — я убью себя, а если снизойдет, то она меня убьет. Все равно я не могу жить!» Вопли его раздавались все громче и громче, с ним сделались судороги; даже недоверчивые погонщики, которые тут были, начали проявлять беспокойство. Нет, это уже не походило на фарс, и насмешек это не могло вызвать. Немного погодя юноша поднялся и громко проговорил: «Виктория — моя кара, от нее я не могу скрыться!» Затем, пробормотав что-то невнятное, рухнул на землю, вытянувшись, как покойник. Пришел в себя уже на заре, но плохо сознавал, где он и что с ним: «Отец, где мы находимся?.. Я не помню, когда мы выехали из дома… Где мама?.. Ведите меня к Виктории… Виктория… Виктория… Мне сказали, она уехала… Скажите ей… Я пойду туда, куда вы хотите, отец…» — и спокойно уснул. Из Кукио приехал лекарь и посоветовал увезти юношу в Гуадалахару, и как можно скорее. Дон Альфредо вызвал донью Кармен. Целый день Луис вел себя как помешанный. На следующее утро Пересы отправились в столицу штата.
В селение прибывали и другие вести: опасаясь встречи с виновницей всего происшедшего, Пересы решили было направиться в Мехико; Луису лучше, однако время от времени в приступах безумия перед ним является образ вдовы; Луис говорит, что ему было видение: ему велено продолжить учение в семинарии; Пересы собираются вернуться в селение; теперь Луис намерен стать иезуитом.
В июле пришло сообщение, вроде бы достоверное, о вступлении Луиса послушником в Орден иезуитов. В августе — быть может, по пути в селение, — Пересы приехали в Гуадалахару. У Луиса случился новый приступ безумия. Луис находится в сумасшедшем доме в Сапопане.
Но случившееся с Луисом понемногу отходило в прошлое, рисовалось чем-то все более и более далеким. Преступление Дамиана заслонило собой все полностью.
долг — сжечь письмо; равная судьба постигла четыре последующих письма; дон Дионисио сумел уговорить почтового агента хранить тайну, призвав на помощь его совесть, а также разъяснив ему, какой вред могли бы принести эти послания. Конверт, доставленный почтой девятнадцатого августа, прибыл с распиской о вручении; и пришлось поставить отметку: «Адресат выбыл, нынешнее его местожительство неизвестно». Об этом знали только сеньор приходский священник, падре Рейес — ревизор корреспонденций — и почтовый агент. Однако приехавшие семинаристы рассказывали, что некая весьма светская дама допытывалась, нет ли кого-нибудь из здешнего селения, и расспрашивала их о многом, в том числе — не знают ли они, куда уехал Габриэль Мартинес, звонарь; разумеется, она делала вид, что не придает никакого значения своему вопросу, и интересовалась многими другими лицами. А в селении и в самом деле точно не знают, где находится Габриэль. «Исчез, как и появился», — заметил Лукас Масиас. Таинственно.
5
Не имея возможности ничему помешать, хотя и понимая, насколько зло велико, сеньору приходскому священнику остается лишь получать уведомления от студентов, желающих провести часть своих вакаций в других местах; особенно его беспокоит, когда они отправляются на местные праздники, проходящие в сентябре и октябре в Местикакане, Яуалике, в Тойауа, в Ночистлане. «Возвращаются словно их подменили. Здесь у них нет подходящих условий вести себя разнузданно — ни пикников, ни обедов, ни азартных игр, ни вечеринок с этими развратными современными танцами, но там-то они вовсю расправляют крылья».
Хуже всего, что чуть не каждый раз они прихватывали с собой какого-нибудь однокашника и еще кого-нибудь, не дураков повеселиться, и, желая доставить себе и своим приятелям удовольствие, подымали на ноги все селение, разыгрывали всякие глупые шутки, петушились, ловеласничали, играли на гитарах, пели, шумели, а жители не только не возмущались, но и от души радовались, что те ходят на головах. Приезжие наведываются сюда, как конкистадоры: нет более или менее привлекательной девушки, которую они оставили бы в покое. В прошлом году всем священнослужителям прихода пришлось при! дожить немало усилий, чтобы предотвратить задуманное гостями праздничное гуляние.
6
ИЗ ДНЕВНИКА. Третьего сентября падре Рейес возвратился из Теокальтиче, куда сопровождал Дамиана Лимона. (Кое-кто продолжает осуждать подобную заботу по отношению к отцеубийце и убийце женщины; другие восхваляют священника, пекущегося о спасении еще одной души, и обвиняют в отсутствии милосердия тех, кто его осуждает.) Пятого возвратился падре Ислас. От их возвращения ожидали многого, однако оба священнослужителя отвечали молчанием на жажду селения разведать что-то новое. Единственно, что удалось узнать: к преступнику не был применен закон об убийстве при попытке к бегству, — и разочарование было полным.
Видимо, кто-то из студентов привез вырезку из газеты, выходящей в Гуадалахаре; и начиная с девятого числа эта вырезка стала ходить по рукам; в ней черным по белому было напечатано название их селения и рассказывалось о сенсационном преступлении, причем автор не поскупился на подробности, о которых жители селения и не подозревали и которые, по всей вероятности, являлись плодом фантазии газетчика; но поскольку все это было напечатано, то принималось за правду, не подлежащую сомнению. Находились и такие, кто на память вызубрили текст репортажа, ибо хотя это сообщение и вызывало досаду, поскольку название селения связывай лось со столь постыдной историей, однако в глубине души всем было приятно видеть, что пресса упоминала об этом событии — пусть событии местного значения. «Видели, что говорит пресса?» С уважительной напыщенностью произносилось торжественное слово — пресса. Пересуды и толки не смолкали. Неграмотные буквально из кожи вон лезли, чтобы заполучить вырезку в свои руки и заставить кого-нибудь снова и снова перечесть ее вслух. Страсти распалялись по мере того, как разгорались споры, вызванные некоторыми определениями в публикации: «Какая еще там деревушка, не деревушка, а должны были бы написать — пользующееся привилегиями селение, прочем христианнейшее!» — «Почему-то сказано о нем, что он — обеспеченный земледелец, тогда как этот бродяга никогда не прикасался к плугу, никогда ничего но сеял, и следовало бы назвать его — северянин пли приехавший с Севера». Бурные возгласы вызывала и такие места репортажа: «Похоже, что необузданная горячность этого деревенского щеголя зажгла внезапную и лихорадочную любовь в сердце девушки, чьи последние слова явились признанием болезненной страсти; она, которая ранее, незадолго до происшествия, отказалась следовать за уязвленным претендентом, теперь отчаянно молила, чтобы ему не сделали ничего плохого, поскольку она объявляла себя единственной виновницей случившегося. Еще не хватает того, чтобы преступник попытался использовать это для своей защиты: это был бы редкий цинизм!..» «Отнюдь не ограбление явилось движущей причиной действий отцеубийцы, — ведь этот дьявольский выродок, свершив свое черное преступление, захватил с собой совсем небольшие деньги: скорее, как считают, этот злодей-сын впал в ярость, когда отец отказался дать ему согласие на отъезд, который тот замыслил, а также выдать причитающуюся ему часть наследства; имеются и весьма пикантные предположения, вроде того, что отцеубийцей владела ревность, поскольку, как утверждают, убитый также имел виды на невесту молодого Дамиана Лимона». В репортаже нельзя было не заметить и таких философских перлов: «Раковая опухоль новых веяний уже проникает в девственные уголки нашего штата, пришло время задуматься над тем, чтобы защитить наши устои мечом действенного, образцового и обличительного правосудия…» «Общественное мнение ждет судебного процесса в Теокальтиче, куда направлен преступник и где дело будет рассматриваться в уголовном суде…» «И пусть как можно скорее расстрел станет финалом этой драмы — и должным возмездием гиене, чьи преступления повергли в ужас миролюбивую и счастливую округу, ставшую ареной ужасных событий. Эти события, без сомнения, вызовут негодование во всей остальной части штата и во всей Республике, что образумит тех, кто пытается выгородить преступника».
