Александр Западов - Забытая слава
Сумароков понял это — и не настаивал. Подготовка к переезду в Москву, улаживание денежных дел занимали его время — и он оставил Чулкова вести «И то и се» как вздумается.
В «Санкт-Петербургских ведомостях» Сумароков поместил новые объявления о продаже дома, на этот раз более подробные, сообщил адрес — в Девятой линии, по Большой перспективе Васильевского острова, упомянул о саде. Но покупщики по-прежнему не являлись.
Неясно было также, как устроить судьбу младшей дочери Пашеньки. Сумароков через Козицкого подал письмо императрице. Жаловался на старость, нищету, болезни, напоминал о том, что не выплачены ему квартирные и пенсионные деньги, да и ныне их не платят, хотя указ не отменен, и просил за дочь — взять ее ко двору во фрейлины либо дать из казны приданое. Еще просил Сумароков пожаловать ему деревнишку под Москвой. Поэту парнасское убежище необходимо, да и жить в деревне здоровее.
Екатерина приказала из кабинетских сумм выдать Сумарокову две тысячи рублей, а другие просьбы не уважила и о них промолчала. За раздачей долгов на остатки можно в Москву перебраться, и на том спасибо.
Ехать надо по санной дороге, а дом когда еще дождется новых владельцев… Прохор с людьми останется, ежели что — сообщит, он приедет.
Прощай, постылый город Петербург!
В Москву! В Москву!
Глава XIV
Лев состаревшийся
А что всего больней.
Не только он теперь не страшен для зверей,
Но всяк, за старые обиды льва, в отмщенье,
Наперерыв ему наносит оскорбленья.
И. Крылов1
Сумароков не предупредил мать и сестер о своем приезде, и звон колокольцев его тройки во дворе старого Кудринского дома прозвучал для них неожиданно.
Петербургский гость вбежал в комнаты, затормошил Прасковью Ивановну и, пока дочь Пашенька обнимала теток, объявил, что прибыл в Москву на жительство, намерен строить дом, а до того поживет с ними.
Сестры не поверили сказке о доме, и Сумароков не старался их убедить. Он придумал это наскоро — сорвалось с языка. Знал отлично, что денег на постройку у него нет, никогда не будет, и что об этом домашним не меньше его ведомо…
Вера не вошла за Сумароковым в барские покои. Она скользнула в людскую и под восторженное аханье дворовых раскутывала Настеньку, завернутую для дороги в одеяла и волчью шкуру мехом внутрь.
Сумароков, увлеченный беседой с родными, не сразу хватился Веры и лишь спустя полчаса вспомнил, что приехал не один.
— Где Вера? — спросил он мать.
Прасковья Ивановна поджала губы.
— Ты привез эту холопку с собою? — сухо спросила она. — Собираешься из нее барыню сделать? В Петербурге не удалось, думаешь, Москва-то все стерпит?!
— Матушка, — спокойно сказал Сумароков, — для кого Вера холопка, тот мне другом быть не может. Это жена моя, пусть еще и невенчанная. Что ж из того? Блаженныя памяти государь Петр Алексеевич за себя пленную рабу Екатерину взял да и венчал ее потом на царство. Его пример дворянину не постыден.
— О государях не сужу, — раздраженно ответила мать, — а в своем доме разврата не хочу. С беглой рабыней за один стол не сяду, как ни проси. А введешь ее в горницу — выйду вон и на всю Москву расславлю, что ты собственную мать из дома прогоняешь. Зять Аркадий куда как прав был, аттестуя тебя бессердечным злодеем!
— Кстати вспомнили о нем, матушка, — ответил Сумароков. — Два медведя в одной берлоге не живут. Придется Кащею другое пристанище искать, ежели хочет он голову сохранить.
— Мы все уйдем, — твердо сказала мать, — и за твои безумства в ответе не будем. Живи как знаешь, только без нас. Анна, съезди к Прасковье, спроси, примет ли она свою мать, которую любезный сын лишает крова. А мы той минутой платьишки соберем.
Анна отправилась к старшей сестре, Прасковье Петровне Хитровой. Сумароков в ярости бегал по комнатам, натыкаясь на стулья. Вера сидела в людской, еще не зная о семейной ссоре, возникшей с ее появлением.
Бутурлин, возвратившись к вечеру домой, застал драматическую сцену сборов и отъезда. Сумароков вышел к нему, но зять не принял встречного боя и поспешил ретироваться.
Мать и сестры в превеликом смятении уехали следом за ним к Хитровым.
Сумароков остался в кудринском доме с Пашенькой, Верой и Настенькой нечаянным завоевателем. Неприязнь родных, выраженная столь открыто, обнажила перед ним печальную картину одиночества и непонимания, ожидавших его в Москве, где он думал найти покров от петербургских уколов и пересудов.
«Ничего, авось обойдется, — говорил он себе, стараясь бодриться. — Разведусь с Иоганной, обвенчаюсь с Верой — пойдет веселее. И то сказать — ведь живу я теперь непорядочно…»
Он сошел в людскую и позвал Веру в комнаты. Прижимая к себе Настеньку, она плакала, приговаривая:
— Стыд какой, Александр Петрович! Дозвольте мне уехать!
Дворовые смотрели на нее с укоризной.
— Вера Прохоровна, — сурово сказал Сумароков, — извольте, государыня моя, пожаловать наверх.
Вера покорно встала.
— Воля ваша, Александр Петрович, — сквозь слезы ответила она и вышла за ним из людской.
Сумароков понимал состояние Веры и отвел ее в каморку, которую она занимала до поездки в Петербург. Войдя, Вера вновь зарыдала, следом заплакала дочь, и голос ребенка напомнил матери ее обязанности. Вера сбегала в людскую за узлом с Настенькиными вещами, уложила девочку спать и принялась устраивать свое жилище. Сумароков занял комнату, в которой останавливался во время приездов в Москву, Вера изготовила ему постель, и он заснул, уверяя себя, что утро вечера мудренее.
Сон подкрепил Сумарокова, утомление, вызванное долгой дорогой, прошло, он поднялся бодрым и деятельным. Предстояло навестить московских друзей, побывать в театре Титова, сговориться о постановке пьес и о том, что сам он будет учить актеров. Сумароков в последующие дни с воодушевлением выполнял свою программу, и недели бежали незаметно.
Очень утешил Александра Петровича ответ Вольтера, который привез князь Козловский, вернувшийся из Франции.
Вольтер учтиво согласился с оценками Сумарокова, но в письме его больше сквозило удивление по поводу того, что в глухой северной стране есть люди, знающие французскую литературу. Он признал ошибкой мнение тех, кто утверждает, будто музыка и поэзия цветут только под небосклоном роскошной природы. Гений — дар всемирный, но для его расцвета необходимы просвещенные государи. Они меняют климат и заставляют розы расцвести среди снегов.
Уснастив письмо комплиментами Екатерине — Вольтер знал, что строки его дойдут до императрицы, — он связал несколько ходячих фраз о том, что Расин превосходный трагический поэт, Кино — великий поэт, а Мольер — неподражаемый драматург. Но что было ценным для Сумарокова — Вольтер осудил слезную драму и назвал ее искаженной комедией. Он обвинил авторов в том, что для трагедии у них недостаточно ума, для комедии — веселья, и потому они сочиняют неправильные пьесы, рассчитывая нажиться на низких вкусах зрителей.
«Они вывели плачевные приключения под именами мещанскими, — писал Вольтер. — Говорят, что эти драмы довольно привлекательны и занимают, когда хорошо разыграны. Может быть, но я их не читаю. Эти драмы — ублюдки, ни трагедии, ни комедии. У кого нет лошадей, тот рад, если тянется и на мулах».
Сумароков был необыкновенно доволен письмом Вольтера и рассчитывал на него опереться в борьбе против слезной драмы.
Театр московский в самом деле выглядел плохо. Сумароков ездил на каждый спектакль, беседовал в антрактах с актерами, возмущался поведением зрителей, которые шумели и громко переговаривались в зале, и горел нетерпением все поправить. Театр — училище нравов, и забота о нем — долг московского правительства, то есть главнокомандующего фельдмаршала Салтыкова и всех чиновников его.
Во дворец к Салтыкову и поехал Сумароков поговорить о театральных нуждах.
Граф Петр Семенович принял его как просителя и заставил подождать в приемной.
— Чем могу служить вам, государь мой? — спросил он, не предлагая Сумарокову сесть. Граф был наслышан о петербургских сплетнях и знал, что к поэту при дворе относятся насмешливо.
— Хочу с вашим сиятельством молвить слово о московском театре и бедственном его состоянии, — без обиняков начал Сумароков. — Содержится театр здесь как захудалая контора, привилегий не имеет, и при таких непорядках поднять его невозможно. Театр должно поставить как подобает и не только подпискою деньги с дворян собирать, что полицмейстер делает, а в государственный штат ввести.
— Какие привилегии? — удивился граф Салтыков. — Театр ведь не фабрика и для того в казенной субсидии не нуждается.
