Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 1
Мистер Крукшэнкс вышел из комнаты, бормоча нечто невнятное, но отрицательное или утвердительное — разобрать Эдуарду не удалось. Принять заказ на обед вышла хозяйка — тихая, вежливая, старательная и безответная женщина; впрочем, и от нее нельзя было ничего добиться относительно лошади и проводника, ибо салическое право простиралось, как видно, и на конюшни «Золотого светильника».
В окно, выходившее на узкий и темный двор, где Каллюм Бег чистил лошадей после дороги, Уэверли услышал следующий диалог между хитроумным пажом Вих Иан Вора и трактирщиком.
— С севера, должно быть, молодой человек? — начал последний.
— Возможно, что и так, — ответил Каллюм.
— И, должно быть, издалека ехали?
— Из такого далека, что я не прочь бы чего-нибудь перехватить.
— Хозяйка, принеси полпинты.
Тут произошел приличествующий обмен любезностями, после чего трактирщик, полагая, что этим актом гостеприимства он отыскал ключ к душе своего постояльца, возобновил допрос:
— Небось такого хорошего виски вы за перевалом не найдете?
— А я не оттуда.
— Да вы же по говору горец.
— Нет, я прямо из Абердина.
— А хозяин ваш тоже с вами из Абердина приехал?
— Угу, когда и я выехал оттуда, — ответил хладнокровный и непроницаемый Каллюм Бег.
— А что это за джентльмен?
— Думаю, он какой-то чин у короля Георга, по крайней мере он все на юг тянет, и денег у него уйма, никогда бедному человеку не откажет и на жилье тоже не скупится.
— Так ему нужен проводник и лошадь до Эдинбурга?
— Угу, и вы уж поскорее доставайте.
— Гм! Порядочно заплатить придется.
— Э, это ему что.
— Так, так, Дункан, — так вы себя, кажется, назвали, или, может быть, Доналд?
— Да нет же, Джейми... Джейми Стинсон... Я же вам говорил.
Мистер Крукшэнкс никак не ожидал такой неустрашимой лжи и совсем растерялся. Немногого добившись от сдержанного хозяина и словоохотливого слуги, он решил вознаградить себя за неудовлетворенное любопытство, обложив налогом как трактирный счет, так и наем лошади. То обстоятельство, что день был постный, тоже не было забыто. В общем, сумма, по-честному причитавшаяся ему за оказанные услуги, была увеличена примерно вдвое.
Каллюм Бег вскоре самолично оповестил Эдуарда о ратификации договора и добавил:
— Старый черт сам собирается ехать, с джентльменом.
— Это будет не слишком приятно, Каллюм, и не слишком безопасно, так как наш хозяин, по-видимому, чрезвычайно любопытен. Но путешественнику приходится мириться со всякими неудобствами. А пока что, мальчуган, бери-ка эту монету и выпей за здоровье Вих Иан Вора.
Соколиный взгляд Каллюма сверкнул от удовольствия при виде золотой гинеи, сопровождавшей эти слова. Он поспешил спрятать свое сокровище в кармашек для часов, тут же обругав сложность устройства этого «кисета», как он выразился, в саксонских штанах; а затем, как будто считая, что этот знак внимания требует с его стороны ответной любезности, подошел вплотную к Эдуарду и с многозначительным видом шепнул:
— Если ваша милость считает, что этот чертов виг маленько опасен, мне ничего не стоит им заняться, и все будет шито-крыто.
— Как и каким образом?
— А вот подстерегу его за городом, — ответил Каллюм, — и пощекочу ему окорока скин-окклем.
— Скин-окклем? Это что такое?
Каллюм расстегнул свою куртку, поднял левую руку и выразительным кивком указал на рукоять небольшого кинжала, аккуратно спрятанного в подкладке под мышкой. Уэверли сначала показалось, что он его не так понял; он взглянул на него и увидел на его очень красивом, хоть и слишком смуглом лице как раз ту степень лукавства, которую у английских парнишек таких же лет вызвала бы перспектива обобрать чужой фруктовый сад.
— Бог с тобой, Каллюм! Ты что, убить его хочешь?
— А что? — ответил юный головорез. — Хватит ему жить, если он задумал предавать честных людей, которые заехали к нему в харчевню тратить свои денежки.
Эдуард увидел, что доводы здесь не помогут, а потому попросту приказал Каллюму воздержаться от каких-либо посягательств на личность мистера Эбенизера Крукшэнкса, каковому приказу паж подчинился с выражением полнейшего равнодушия.
— Как джентльмену угодно; старый грубиян мне ничего дурного не сделал. Но вот письмишко, которое начальник приказал отдать вашей милости перед тем, как я поеду.
Письмо вождя заключало стихи Флоры о судьбе капитана Уогана, предприимчивый характер которого так прекрасно изображен Кларендоном. Первоначально он поступил на службу к парламенту, но отрекся от этой партии после казни Карла I. Услышав, что королевский штандарт поднят в горной Шотландии графом Гленкернским и генералом Миддлтоном, он распрощался с Карлом II, находившимся тогда, в Париже, переправился в Англию, собрал в окрестностях Лондона отряд якобитов и пересек все королевство, уже длительное время находившееся под властью узурпатора. Переходы свои он совершал с таким искусством, находчивостью и смелостью, что благополучно слил свою горстку всадников с войсками восставших горцев. После нескольких месяцев отдельных набегов, в которых он прославился своей ловкостью и отвагой, Уоган был тяжело ранен в одной схватке, а так как лекаря достать было негде, так и закончил свою недолгую, но славную карьеру.
Было вполне очевидно, почему столь тонкий политик, как предводитель, хотел поставить образ молодого героя в пример романтически настроенному Уэверли, которому он был так близок по духу. В остальном письмо его заключало лишь мелкие поручения, которые Эдуард обещался выполнить в Англии, и лишь к концу письма наш герой нашел следующие строки:
Я очень сердит на Флору, что она вчера к нам не вышла. И раз уж мне приходится утруждать вас этим письмом, чтобы вы не забыли купить мне в Лондоне рыболовные принадлежности и самострел, я решил заодно вложить и стихи Флоры на могилу Уогана. Это я делаю специально для того, чтобы ее подразнить; ибо, сказать вам правду, я думаю, что она больше влюблена в память этого погибшего героя, чем когда-либо будет способна полюбить живого, если только он не пойдет по такому же пути. Но современные английские сквайры берегут свои дубы для оленьих заповедников или для починки бреши в своих финансах после проигрыша у Уайта, а не для того, чтобы листвой их украшать свое чело или осенять свои могилы. Разрешите надеяться, что в вашем лице, дорогой друг, которому я с особенной радостью дал бы другое имя, мы имеем блестящее исключение.
К дубу
на ***ском кладбище в шотландских горах,
по преданию осеняющему могилу капитана Уогана,
убитого в 1649 году
О гордый дуб земли родной,
Эмблема верности английской!
Ты над могилою святой
Свою листву склоняешь низко.
Так не жалей же, о герой,
Что в той земле, где часты вьюги,
Не распустились над тобой
Цветы, растущие на юге.
Цветущий май им жизнь дает,
Томятся все они от зноя,
И зимний ветер их убьет.
Нет, не цвести им над тобою!
Когда отчаяньем судьба
Порывы душ сковала властно —
Ты вышел в бой; твоя борьба
Была короткой, но прекрасной.
Когда оружье бритт сложил
И предал короля позорно,
Ты здесь собрал на Альбин-хилл
Народ простой, но непокорный.
В твой смертный час не жалкий хор
Родни и певчих плакал в зале —
С твоим шли гробом дети гор,
Твой меч волынки прославляли.
И кто б из нас на склоне лет
Не отдал жизни самой длинной
За твой блистательный рассвет
И славную твою кончину?
Как римляне сынов своих
Дубовыми венками чтили,
Так дуб хранит от ветров злых
Твой мирный сон на Альбин-хилле.
Каковы бы ни были истинные достоинства стихов Флоры Мак-Ивор, воодушевление, которым они были проникнуты, не могло не передаться ее поклоннику. Он прочел их раз, перечел, спрятал на груди, снова извлек, наконец произнес их строчка за строчкой тихим и сдавленным от волнения голосом с частыми остановками, продлевая мысленное наслаждение. Он был похож на лакомого знатока, медленными глотками вбирающего в себя восхитительный напиток. Даже появление миссис Крукшэнкс с весьма прозаическими обедом и вином не прервало этой сцены восторженного обожания.
Наконец перед Уэверли предстали высокая, нескладная фигура и неприглядное лицо Эбенизера. Верхняя часть его персоны, хотя время года отнюдь не требовало такой предосторожности, была облачена в препоясанный поверх одежд обширный плащ с рукавами, снабженный большим капюшоном из того же материала. Последний натягивался на голову и на шляпу так, что полностью прикрывал их; а застегнутый под подбородком, он носил название «верхом с комфортом». Рука трактирщика сжимала огромный жокейский хлыст с медными украшениями. Его тощие ноги населяли пару поместительных ботфорт, стянутых сбоку ржавыми пряжками. В этом наряде он прошествовал до середины комнаты и оповестил о цели своего прихода весьма лаконично:
