Иван Родионов - Жертвы вечернiя
Никто бы не поручился за то, что такой случай на самомъ дѣлѣ былъ, но это такъ походило на Корнилова, такъ вязалось со всѣмъ его нравственнымь обликомъ, такъ гармони-ровало со всѣмн его дѣйствіями, что въ Добровольческой арміи никто не сомнѣвался, что такъ, а не иначе это могло быть.
Новый командующій съ первыхъ же шаговъ своей дѣятельности сразу показалъ, чего можно было отъ него ожидать.
Прежде всѣмъ этимъ людямъ, ради спасенія Родины отрѣшившимся отъ самихъ себя и въ голову не приходило думать о дальнѣйшей судьбѣ своей, разъ его постигнетъ несчастіе. Всякій зналъ, что армія отъ командующаго до послѣдняго рядового сперва ляжетъ вся костьми, но на поруганіе врагу не выдастъ ни одного изъ своихъ искалѣченныхъ братьевъ.
Теперь всякій изъ бойцовъ сталъ задумываться о своей участи, всякій боялся раненій, чтобы не оказаться въ положеніи того живого хлама, который новое командованіе, повидимому, съ легкимъ сердцемъ выбрасываетъ на полный произволъ, на невиданныя истязанія и глумленія не знающаго пощады хама.
Подавленные люди, укрываясь отъ снарядовъ въ дворахъ подъ навѣсами крышъ, подъ стѣнами домовъ, какъ заговорщики, шопотомъ передавали другъ другу слухи одинъ тревожнѣе и тяжелѣе другого.
Говорили, что двѣ сотни конныхъ казаковъ Елизаветинской станицы въ прошлую ночь бросили отрядъ генерала Эрдели и куда-то ушли, вѣроятно, передались большевикамъ. Говорили, что конные донцы, составлявшіе значительную часть всей арміи, сговариваются силой захватить пулеметы и ночью уйти на Донъ на соединеніе съ арміей походнаго атамана Попова. Говорили, что почти всѣ офицеры полковъ генерала Маркова рѣшили распылиться,
по одиночкѣ и группами добраться до моря, а оттуда на фелюгахъ какъ-нибудь переправиться въ Крымъ. Говорили, что доблестный Корниловскій полкъ, 30-го марта потерявшій въ бою своего славнаго командира Нѣ__________жинцева, теперь замитинговалъ. Поговаривали даже о заговорѣ, будто бы возникшемъ въ офицерской средѣ, говорили, что будто-бы кучка офицеровъ задумала арестовать и предать большевикамъ высшій командный составъ и тѣмъ купить себѣ право на жизнь.
Послѣднее совсѣмъ не вязалось съ духомъ, царившимъ въ Добровольческой арміи.
Многое говорили и было скверно; руки опускались.
Юрочка собственными глазами видѣлъ, какъ въ томъ дворѣ, въ которомъ онъ находился, юнкера-артиллеристы по приказанію начальства рубили палашами передки и дубовыя колеса пушекъ, вынимали замки, а потомъ построившись, недовольные и сумрачные, не оглядываясь на обезображенныя и брошенныя пушки, точно они совершили надъ ними что-то гнусное и стыдное, сконфуженно уходили въ пѣхотныя и кавалерійскія части, уводя съ собой и лошадей.
Бродившіе въ арміи слухи въ средѣ партизанъ производили тяжелое, болѣзненное впечатлѣніе, но никто изъ нихъ и не подумалъ ни о распыленіи, ни тѣмъ болѣе о какомъ-либо предательствѣ.
Настроеніе у юношей было глубоко подавленное, но они съ прежнимъ мужествомъ и самопожертвованіемъ готовы были и впредь безоглядно подчиняться своимъ начальникамъ и нести свой тяжкій кровавый крестъ.
Одиннадцать орудій со всѣхъ сторонъ безперерывно громили колонію, но люди, точно ихъ это мало касалось, не трогались съ своихъ мѣстъ.
Сѣрые, голубые и разныхъ темныхъ оттѣнковъ безстрашные глаза на молодыхъ, загорѣ-лыхъ лицахъ подъ вой и грохотъ шрапнельныхъ и гранатныхъ разрывовъ устремлялись вдаль.
Глубокая, безнадежная тоска свѣтилась въ нихъ.
О чемъ думали эти молодые, такъ много пережившіе люди?
О большевистскихъ шрапнеляхъ? Но развѣ на своемъ недолгомъ вѣку они мало видѣли ихъ? Развѣ не привыкли къ нимъ? О томъ, что ждетъ ихъ впереди? Но развѣ они сомнѣвались въ томъ, что участь каждаго изъ нихъ уже предрѣшена? Что они такъ же мужественно, и славно умрутъ на полѣ брани, какъ умерли уже многія и многія тысячи ихъ братьевъ и товарищей, умерли за обманутую и поруганную Родину, ту Родину, которая сейчасъ въ своемъ самоубійственномъ умопомѣшательствѣ ополчилась противъ нихъ — ея самыхъ вѣрныхъ, любящихъ и доблестныхъ сыновъ.
Нѣтъ. Объ этомъ они не думали. Безысходная печаль обуревала ихъ головы.
Они чувствовали себя осиротѣлыми, брошенными и глубоко скорбен о своей незамѣнимой утратѣ.
Зачѣмъ ты, вождь любимый, оставилъ насъ? Развѣ мы не оберегали тебя? Зачѣмъ на зло судьбѣ всегда игралъ своей безцѣнной головой? Зачѣмъ? Или не вынесла смердящей лжи твоя правдивая казацкая душа? Или твой духъ титана изнемогъ въ борьбѣ съ несметной ратью подлости и грязи, поднявшейся со дна? Вѣдь тучи комаровъ одолѣваютъ и слона. Мы это знаемъ. И что же вышло? Кто замѣнилъ тебя на посту отвѣтственномъ и тяжкомъ? Мелкіе, презрѣнные людишки съ душой трусливого пономаря, и посмотри, что сдѣлали они, лишь ты смежилъ на вѣки свои очи? Твоихъ подшибленныхъ орлятъ, безпомощныхъ и беззащитныхъ, предали на растерзанія, глумленія свирѣпому врагу... И что же дальше ждать отъ нихъ? Придетъ пора и въ свои сроки предадутъ они и всѣхъ насъ хаму, дабы спасти лишь свои шкуры.
Такія мысли бродили въ головахъ добровольцевъ.
Большевистская канонада по колоніи длилась до наступленія темноты.
Кавалерія днемъ отдыхала въ полѣ: обозѣ, которому въ страшной тѣснотѣ маленькой колоніи уже невозможно было держаться, еще засвѣтло окольными тропами, подъ рвущими-ся шрапнелями и гранатами былъ выведенъ въ поле въ верстѣ отъ Гначбау; пѣхота цѣлый день безъ передышки боемъ защищала отъ большевиковъ подступы къ колоніи.
Положеніе создалось критическое, такъ какъ у добровольцевъ оказалось не больше полдюжины снарядовъ, которыхъ берегли на самый крайній случай, а изъ артиллерійскаго парка всѣ патроны были уже розданы по рукамъ.
Передъ заходомъ солнца изъ обоза видно было, какъ, поднимая густыя облака пыли, мимо него окольною дорогою проскакала кавалькада изъ членовъ кубанскаго правительства
и рады съ охранявшимъ ихъ многочисленнымъ, отлично одѣтымъ, бывшимъ царскимъ казачьимъ конвоемъ, промчались еще какія-то конныя части и быстро скрылись изъ вида.
— Эти подлые трусы вонъ какъ охраняютъ свои драгоцѣнныя особы! — роптали въ обозѣ. — А насъ бросили на расправу большевикамъ. Эхъ, всталъ бы Корниловъ изъ гроба...
Стемнѣло. Сзади, влѣво отъ оставленной колоніи все еще часто сверкали вспышки выстрѣловъ и грохотали большевистскія пушки.
Въ обозѣ стали бродить тревожные, скверные слухи о томъ, что комаидованіе рѣшило пожертвовать ими, что боевыя чacти будто бы куда-то ушли.
Дѣйствительно, на военномъ совѣтѣ въ Гначбау остановились на мысли — въ крайнемъ случаѣ пожертвовать обозомъ и ранеными въ виду того, что безъ артиллеріи и даже безъ патроновъ при наличіи всего 1800-2000 бойцовъ немыслимо охранять обозъ въ 1500 повозокъ.
Обыкновенно спокойный и тихій на стоянкахъ даже подъ огнемъ непріятеля обозъ, теперь наполнился снующими между повозками людьми и тревожнымъ гуломъ голосовъ.
Ропотъ и смятеніе съ каждой минутой усиливались.
Всѣ волновались. Поднялись крики. Звали обознаго коменданта.
Не оказалось ни его самого и никого изъ его помощниковъ.
Волненіе возрастало.
Тревожные, скверные слухи какъ-будто оправдывались.
Вскользь брошенныя, неосторожныя слова и предположенія, передаваясь по повозкамъ, вырастали въ определенные и кошмарные выводы.
Всѣ останавливались на одной страшной мысли: новый командующій генералъ Дени-кинъ началъ свое водительство арміей тѣмъ, что въ Елизаветинской бросилъ тяжелоране-ныхъ, въ Гначбау сдѣлалъ тоже. Вчера подъ Садами кавалерія Эрдели оставила на полѣ послѣ побѣдоноснаго боя около 300 своихъ убитыхъ и раненыхъ на поруганіе врагу. Ничего подобнаго не могло быть при Корниловѣ. Никто и помыслить не посмѣлъ бы поступить такимъ образомъ. Корниловъ не пощадилъ бы виновныхъ. Почему же такъ съ первыхъ ша-говъ зарекомендовавшему себя Деникину не бросить теперь и весь связывающій его по рукамъ и ногамъ обозъ и не спасать свою драгоцѣнную особу, прикрываясь одной только ар-
міей? Это легче.
Больше всего горячились и кричали въ обозѣ гражданскіе бѣженцы, тѣ разные «общественные» дѣятели, которые въ свое время либеральничали, подготовляли революцiю, хвалили «растреклятый» самодержавный режимъ, а теперь за спиной многострадальной арміи спасали свои шкуры отъ проявленія тѣхъ «свободъ», которыя они съ ослинымъ упорствомъ всю жизнь насаждали.
Особенно неистовствовалъ и сѣялъ панику одинъ всероссійски извѣстный своей печальной памяти дѣятельностью «государственный» мужъ.
