Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
— Конечно, на лозунге конституции третьего мая, — ответил Копець.
— Но ведь наши «королевичи» не согласны даже и на нее, — возразил Жуковский.
— Речь Посполитая не будет клянчить разрешения у золоченых дверей магнатов.
— Правильно! Для них это слишком много, а для нас — слишком мало, — заявил Павликовский, ярый якобинец, автор многих политических листков. — Лозунг конституции третьего мая для нас недостаточен, — если мы хотим поднять весь народ, мы должны дать свободу всем сословиям. И только общество, построенное на такой основе, устоит против тиранов. Еще Сташиц писал, что без отмены крепостничества и барщины тщетны всякие реформы.
— Надо сначала спасти Речь Посполитую, а потом давать свободу.
— Только со свободными можно завоевать свободу!
— Не для рабства ведь каждый родится, а для свободы!
— ...и жизни согласно законам природы! — посыпались голоса.
— Именно эти высокие принципы человечества дают Франции торжество над тиранами.
Качановский фыркнул при этих словах, но, сдержавшись, промолвил с солдатским простодушием:
— А мы, по старинке, возлагаем надежды на солдат и на пушки.
— Нет нужды, — продолжал не смущаясь Павликовский, — чтобы шляхта лишилась своих вольностей, надо, чтобы она их распространила на остальных свободных граждан.
— А вы освободили уже своих крепостных? — спросил не без ехидства Качановский, прекрасно зная, что этот горячий защитник хлопов — коренной петроковский мещанин и, кроме своей честности, мужества и ума, не имеет никакого другого состояния.
Не дождавшись ответа, он буркнул Зарембе:
— Хорош благодетель на чужой счет! За целую милю несет от него чернилами. Наглотался французских брошюрок и строит из себя государственного мужа. Буквоед!
В это время Морский громко отвечал кому-то:
— Общество! Оно в душе несомненно сочувствует нашим планам, но одних давит железный сапог пруссаков, другим внушают почтение егерские штыки, третьих ослепляет вера в гарантии, и им кажутся излишними всякие перемены, четвертые смотрят на все глазами своих ясновельможных покровителей. Я не сомневаюсь, однако, что большинство настроено честно и, болея над упадком Речи Посполитой, склонно к самоотверженности.
— Немало и таких, — заговорил Дзялынский, — которых останавливает не боязнь пожертвовать своею кровью или имуществом, а необходимое изменение законов и якобинские принципы. Пример Франции заставляет шляхту задумываться и пугает ее, тем более что разные печатные органы и некоторые горячие головы распространяют в стране слишком якобинские взгляды. Я считал бы необходимым дать широкое осведомление об истинных наших целях. Легче будет склонить на жертвы успокоенные умы...
— Да, клянчить у ног всяких вельможных и ясновельможных, чтобы они соизволили подарить ненужный клочок своих воспоминаний погибающей отчизне! — вскипел Павликовский. — У честного гражданина нет долга выше, чем забота о всеобщем счастье. А кто этого сам не сознает, того надо заставить выполнить этот долг!
— Да, заставить, — вставил энергично ксендз Мейер, — а тех, кто противится воле общества, стереть с лица земли, как врагов человечества. Так поступают революционеры, и в результате они одержали победу совести и разума над эгоизмом, человечности над тиранией... Воля народа диктует законы. На наших знаменах должно быть написано: «Кто не с нами, тот против нас!»
— Относиться с уважением к убеждениям других должен каждый, — заметил Дзялынский, поддерживаемый более умеренными.
Но ксендз Мейер вскричал страстно:
— Вето! Протестую! В этом коренится источник анархии в Польше. Уважение к обратным мнениям других ведет к трусливому оглядыванию на них, к слюнявому потворству, к явному предательству и открытому переходу к врагам. У епископа Коссаковского тоже свои политические убеждения, которые он и высказывает. Высказывает их и король. Тарговицкие заправилы предательски отдали страну врагу во имя своих убеждений. Неужели мы должны к этим убеждениям относиться с уважением? Нет, довольно этого! В Польше нельзя относиться терпимо к иным убеждениям, кроме тех, которые ведут к спасению Речи Посполитой на основе равенства, свободы, братства и независимости.
Дзялынский, чтобы не разжигать страстей, не возражал. Он повернулся к Амилькару Косинскому, который рассказывал о Прозоре и о Полесье.
— ...и что удивительно: среди полешуков распространяются слухи, будто через несколько недель начнется большая война с Москвой. Под Овручем мужики видели якобы целую польскую армию, пробирающуюся через леса на Волынь. Указывали число пушек, телег и лошадей. Уже видят, что еще только должно свершиться...
— Простой народ ближе к истине и часто предвидит то, чего не замечают мудрецы, — проговорил тихо ксендз Ельский.
— Слухи о близкой революции распространяются и по всей Украине, — заговорил Жуковский, — а страх перед оккупацией охватывает все большие и большие массы украинского народа.
— Под новой властью мужику станет еще хуже.
— Потому-то и прежняя Запорожская Сечь хочет вести с нами переговоры...
Вбежал, запыхавшись, игумен, приглашая заговорщиков на скромный ужин.
Все охотно перешли в игуменскую келью, так как близился полдень и у многих животы давно уже наигрывали марш.
Пухлый монашек, при содействии другого, накрывал на стол, игумен же радушно приглашал закусить. Когда все уселись за стол, он проговорил нерешительно:
— Да поторапливайтесь, господа, чтобы выйти из костела вместе со всеми.
Как только закрылась за ним дверь, дрозды засвистали торжественный полонез, ничем не хуже хорошо сыгранного оркестра. Монашек суетился вокруг раскрытых клеток, тихонько насвистывая им в унисон. В костеле еще не кончилась обедня, и отдаленные глухие звуки органа вместе с отголосками молитвенных песнопений врывались в келью потоками звуков.
Тихая скорбная грусть объяла всех. В келье воцарилось молчание. Многие думали о ждущей их судьбе, кое у кого скатилась слеза, у большинства проносились в уме дорогие, близкие лица. Даже Дзялынский грустно вздыхал, окидывая взглядом лица соратников. А Капостас, пристально глядя на каждого из них, казалось, взвешивал их судьбы, и лицо его заволакивалось тучей тоски и печали при виде этой дружины добровольцев, идущих защищать пролом крепостной стены, пробитой врагами, чтобы загладить вину отцов и спасти родину.
Монашек вызвал Зарембу. В коридоре ожидал его отец Серафим.
— От Кацпера!
Он подал ему выпачканный листок бумаги, исписанный карандашом.
— Господи! Его захватили московские вербовщики! Сейчас он в лагере гренадер, просит, чтобы его спасли. Кто принес это известие?
— Мой верный человек, которому удалось пробраться в лагерь.
— Хотя бы голову пришлось сложить, а я должен освободить его из плена. Бедный парень! — Заремба был в отчаянии, ломал руки.
— Пол-эскадрона «мировских» может сесть в седло. Сташек сговорился с ними.
— Против целого полка я не выйду. Бедняга сидит закованный вместе с полсотней таких же, как и он: не знает, когда их отправят и куда. Не придумаю, право, что и предпринять! Я так боялся за него. А может быть, эту самую партию и повезет к Меречу Иванов, приятель Качановского? — Оживился вдруг, в глазах загорелось принятое решение.
— Подождите меня, отец, у меня на квартире. Я приду с капитаном, мы вместе взвесим один план. Случилась же беда!
впились в него преданным взглядом. Он же, подняв бокал, проговорил коротко:
— Смерть или победа!
— Смерть или победа! — ответили все дружно, разбивая бокалы о пол.
X
Непроницаемая тьма царила под макушками сосен и глухая полночная тишина, лишь изредка нарушаемая бульканьем воды в Немане, струящемся в темноте, какими-то шорохами, похожими на подавленный вздох, или сухим треском падающих сучьев. Было далеко за полночь. Звезды светились уже тускло, едва заметные на широком, окутанном сероватой дымкой пологе неба. Стояла глубокая тишина уснувшей земли, струилось теплое благоуханное дыхание лесов.
— Едут, слышны голоса в тумане! — шепнул вдруг отец Серафим, прикладывая ухо к земле.
Действительно, со стороны Гродно доносились отдаленные, еще неясные отголоски.
— Через полчаса должны быть здесь...
— Скорей бы, надоело мне это ожидание. Что пани подкоморша? — спросил Заремба.
— Обещала поместить хотя бы всех. Тут же при мне отправила с нарочным спешное письмо в имение своему приказчику. Горячая патриотка. А для вас готова на что угодно...
— А как перевоз через Неман? — спросил Заремба, недовольный затронутой отцом Серафимом темой.
— Готов. Трояковский умница, ведет баржи с хлебом и быками в Пруссию. И как раз пришлось ему задержаться под Меречем. Если понадобится, мигом перевезет всех на другой берег, а там уже дело Качановского вывертываться, если будет послана погоня.
