Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…
— Спи спокойно, несчастное дитя, — произнесла она. — По крайней мере ты не увидишь гибели своей страны и не будешь рабом римлян. Спи спокойно, и видит Бог, вскоре я последую за тобой.
Затем, завернув тело в какие-то тряпки, чтобы уберечь от грифов, она взяла его, собираясь бросить в Тиропское ущелье, которое в то время было полно трупов и оставалось единственным местом, куда еще можно было кидать мертвых. Но когда она дошла до двери, снаружи раздался шум, и на нее набросились толпа сикариев, заставив ее вернуться в комнату. Ими предводительствовал бородатый мерзавец Архелай бен Магадат[57], который был интендантом Симона бен Гиоры, а попросту отнимал у сограждан последнее, чем они владели, и в особенности еду, так что хотя весь город голодал, сикарии хорошо питались. У Архелая была удивительная способность находить спрятанные запасы. Как только кто-нибудь из жителей казался ему чуть полнее, чем остальные, как только он чувствовал самый слабый запах приготовляемой пищи по соседству, Архелай и его приспешники немедленно бросались туда. В это время осады было не так то легко забрать у людей остатки их запасов, но Архелай владел очень эффективным средством убеждения, которые носили его помощники, куда бы он не направлялся. Это средство было железным стулом, к которому приковывали обнаженную жертву. Под его сиденьем помещалась накаленная жаровня. Все это было известно как стул предостережения, и при таких условиях многие предпочитали отдать последнюю корку, считая, что лучше умереть от голода, чем терпеть такие ужасные муки.
Увидев стул и жаровню, Ревекка побледнела и оглянулась в поисках спасения, но мощный Архелай бен Магадат закрыл дверь, и она не представляла, куда можно бежать от него. И вот она стояла и смотрела на него, с телом ребенка на руках, а он ущипнул ее щеку и сказал, что она пухленькая.
— С подобными щеками, — заметил он, — у тебя в доме должна быть еда.
Ревекка конечно не была пухлой, но благодаря тайным запасам в доме, она действительно была чуть полнее, чем большинство жителей, которые не многим отличались от ходячих скелетов. Но тайная кладовка была совершенно пуста, и проводив Архелая в подвал, она показала ему бочки, в которых осталось так мало муки, что это не удовлетворило бы даже мышь. Архелай был удивлен хитростью, с которой она спрятала еду.
— Вот как, — заметил он. — Так почему же ты не открыла кладовую, когда я приходил сюда в прошлый раз?
— Потому что нам тоже надо есть, — ответила Ревекка, чувствуя, что несмотря на страх, в ней поднимается гнев. — Если бы мы все отдали, как бы мы жили?
— Кому нужны ваши жизни, — ответил Архелай бен Магадат.
Тут Ревекку охватила такая ярость, что она пересилила ее страх, потому что еще яростнее, чем она ненавидела римлян, она теперь ненавидела сикариев, этих безжалостных грабителей, убивших ее отца и других главных священников, разграбивших ее дом, забравших всю еду, за исключения того небольшого запаса, что она спрятала, и даже сейчас в своем безумии продолжающих бессмысленную войну, когда вся надежда на победу исчезла.
— Вы, мерзкие, кровавые звери! — в исступлении кричала она. — Что вам за дело, если весь город погибнет? Где зерно, которое должно было кормить народ? Почему ущелья заполнены телами умерших? Почему мой дом пуст? Почему умер мой ребенок? Все, все это ваших рук дело, потому что вы никого не щадите! Даже римляне жалеют нас и предлагают еду, но вы не открываете ворота, предпочитая, чтобы все мы погибли. Вот еда, собаки! Ешьте моего ребенка, которого вы убили! Больше ничего здесь нет! Ешьте!!
Ее глаза горели как у безумной, она протянула Архелаю тело мертвого ребенка. Он попятился и с ненавистью посмотрел на нее. Указав на железный стул, он велел своим людям подготовить ее в пытке. Они сорвали с нее одежду, и она царапалась и брыкалась. Когда они наконец приковали ее к железному стулу, не осталось ни одного, у кого бы не кровоточили глубокие царапины.
— У тебя есть еще одна кладовка в доме, — сказал он. — Признайся, где.
— У меня нет ничего! Ничего! — прокричала Ревекка. — Разве я дала бы умереть своему малышу, если бы в доме была еда? Отпустите меня, убийцы! Отпустите!
— Мы научим тебя говорить вежливо, — заявил Архелай. — Мы не убийцы, а защитники Иерусалима.
Она издала крик, который незаметно перешел в истеричный саркастичный смех.
— Защитники, защитники! — кричала она. — Убийцы детей, мучители женщин… Защитники Иерусалима! Спаси нас Господь!
— Давайте, — приказал Архелай и дал сигнал своим людям поставить под сиденье жаровни.
Плохо бы пришлось Ревекке, если бы не случилось так, мимо дома со своими телохранителями не проходил Симон бен Гиора и не услышал ее крики. Любопытствуя, что там происходит, он вошел в комнату и увидел нагую Ревекку на железном стуле, сиденье которого быстро нагревалось от огня жаровни. Сейчас Симон был в похотливом настроении, в котором этот крепкий буян пребывал часто, и вид ее тела распалил его быстрее, чем жаровня обжигала Ревекку. Не желая, чтобы ей причинили непоправимое зло, он велел своим людям немедленно освободить ее, что они и сделали, за мгновение до того, как жар железа стал непереносим. Архелай бен Магадат сердито посмотрел на Симона, потому что когда вожди сикариев грызлись между собой, и спросили, по какому праву Симон вмешивается в допрос пленницы, которая уже раз спрятала еду и, возможно, имеет еще запасы. Симон с ухмылкой ответил, что продолжит допрос пленницы своими методами, и что в любом случае он не желает причинять ей зла, потому что она нужна ему как заложница, и заложница, чья смерть не принесет никакой пользы.
— Она же сестра Элеазара, — сказал он. — И она нужна мне.
— Она нужна тебе не как заложница, — с отвращением ответил Архелай. — Я же говорю, она спрятала еду. У нее в подвале кладовка.
— Об этом она мне скажет, — заметил Симон. — У меня свои способы все узнать. Забирай свой стул предупреждения.
— Я буду делать то, что хочу! — в ярости крикнул Архелай. — Я больше не желаю выполнять твоих приказов, ты, распутный отпрыск ослицы!
— Надо же, — заметил Симон. — Ты хочешь еще что-то сказать?
Архелай бен Магадат хотел многое сказать, но слова замерли у него на губах. По незаметному знаку Симона бен Гиоры один из его телохранителей прокрался за спину Архелая, и тот неожиданно почувствовал, что его руки связаны, а на некотором расстоянии от горла увидел лезвие одного из тех кривых кинжалов, от которых сикарии получили свое название. Он сглотнул, и его красное лицо побледнело.
— Нет, — ответил он. — Ничего.
— Очень хорошо. — произнес Симон. — А теперь забирай свой стул предупреждения. И если ты еще раз оскорбишь меня, глупец, я не буду столь снисходителен.
После этого Архелай бен Магадат убрался, оставив Симона и его охрану заниматься Ревеккой. Взяв с пола тело ребенка, он спросил, ее ли это сын.
— Мой, — ответила она.
— Я позабочусь, чтоб его похоронили, — заверил Симон. — Эта привычка людей швырять трупы в Тиропское ущелье является нечистой и нечестивой. Где твой муж?
— Умер, — ответила Ревекка.
— От голода?
— Его распяли римляне.
— Они жестоки, — произнес Симон.
— Не более чем ты, — ответила Ревекка.
Он громко запротестовал. Его сердце, заявил он, обливается кровью за народ Иерусалима, но он дал клятву никогда не сдаваться римлянам и по прежнему верит, что Бог освободит евреев от рук их угнетателей. Затем, велев Ревекке одеться, он приказал своим людям окружить ее и отвести во дворец Ирода, так как его штаб-квартира размещалась в башне Гиппика, что обеспечивало ему обзор всего города.
После того, как ребенок был похоронен в земле дворца, Ревекку отвели в роскошную комнату, обставленную добычей, взятой сикариями, среди которых узнала некоторые драпировки, принесенные из ее собственного дома. Дверь была заперта, окно загорожено, путей к бегству не было. Она до вечера оставалась одна, испытывая муки голода, который грыз ее словно крыса. Хотя ее муж был распят, а ребенок умер, она могла думать только о еде. Перед ее глазами проходили видения: горы блюд, нежного поджаренного мяса, огромных, только что испеченных хлебов, груды вкусной рыбы, корзины крупных, сладких фруктов. Голод сводил ее с ума. Она даже начала жевать одну из подушек, чтобы получить иллюзию обеда.
Услышав снаружи шум, она отложила подушку и посмотрела на дверь. В комнату вошел Симон бен Гиора, наряженный в великолепную одежду из серебряных нитей, носить которую было позволено лишь членам высших священнических семей. В одной руке он держал кнут, а в другой хлеб. Ревекка постаралась получше завернуться в свои лохмотья, потому что ее одежда была в клочья разорвана во время борьбы с Архелаем и шайкой его палачей. Она изо всех сил старалась держаться с достоинством, как подобает дочери первосвященника, которая сталкивается с мерзавцем, похваляющимся украденными обновками. Она намеревалась обращаться с негодяем с тем презрением, что он заслужил, швырнуть ему в лицо свое негодование, как она сделала с Архелаем, отказать ему в том удовольствии, за которым он пришел, исхлестать его своими словами и прогнать. Она была гордой и своенравной девушкой, не из тех, что примиряются с оскорблениями. Но увы! Человеческий дух прикован к телу, уподобляемому многими философами ослу, и в криках этого осла благородный голос души часто тонет. И вот, пока дух Ревекки обдумывал презрительные слова, которые она бросила бы в лицо Симона бен Гиоры, она смотрела на хлеб в его лево руке и на кнут в правой, и все это заставило ее взглянуть на него со смешанными чувствами.
