Пятьдесят слов дождя - Лемми Аша
Глава восемнадцатая
Хризантема
Лондон, Англия
Май 1965 года
Платье было сшито. Элис наняла армию швей, чтобы изготовить произведение искусства цвета слоновой кости, которое отдавало дань уважения кимоно, с длинными расклешенными рукавами и глубоким вырезом.
Церемонию решили провести в небольшой часовне, расположенной в развалинах замка. Шарлотта была в восторге и потребовала, чтобы именно она выбирала платья подружек невесты, в то время как Матильда, которая только училась спорить, настаивала на том, чтобы эта обязанность легла на нее.
Элис обсуждала с Джорджем, в каком из их многочисленных загородных домов следует поселить молодоженов.
Ноа повысят до личного секретаря Джорджа с существенным повышением дохода.
Нори была благодарна, но, по правде говоря, почти не обращала на это внимания. В тех редких случаях, когда ей удавалось вырваться из объятий Ноа, все, чего она хотела, – это мечтать.
Ее счастье было полным.
Ну, почти.
Чего-то не хватало. Он был бы счастлив увидеть ее свадьбу.
Именно в те солнечные дни она наконец рассказала Ноа о дневниках. По какой-то причине она хранила этот секрет. Этот и еще один – она никогда не говорила о той ночи, когда умер Акира. Когда умерла она. Никогда.
Нори взяла Ноа за руку и повела его на каменную скамью под березами, раскинувшими веер защищающих ветвей. Последний из дневников ее матери, который она так и не закончила читать, тяжело лежал у нее на коленях.
Ноа поднял искренние голубые глаза.
– Почему ты его так и не прочитала?
Она махнула рукой, как бы говоря, что на то были тысячи причин. Он поймал руку и поцеловал.
– Боишься, что твоя мать расскажет о твоем отце? Или напишет о тебе?
Нори заерзала.
– Я читала их, потому что хотела знать, каким человеком она была. До меня. Я никогда не хотела знать, какой она стала после меня. Не зря же я ничего не помню. Может, мне не суждено это знать.
– Думаешь, она тебя презирала? – спросил Ноа с той прямолинейностью, которую Нори так сильно ненавидела и любила. – Думаешь, это она и расскажет в дневнике?
– Я не знаю.
– Тогда тем более ты должна их прочитать. Давай, я посижу рядом с тобой.
Нори бросила на него страдальческий взгляд. Она не могла сказать Ноа, что ей требовались часы, чтобы прочитать одну строчку, дни, чтобы прочитать один отрывок, месяцы, чтобы прочитать одну полную запись. Путешествие по прошлому матери было похоже на очень крутой подъем. Она всегда делала это осторожно.
А Ноа хотел, чтобы она просто взяла и прочитала.
Он рассмеялся над ее надутыми губами.
– Смелее, любимая. Ты не рассказала бы мне, если бы не хотела это читать. Ты всегда хотела знать, но сомневалась, что сможешь выдержать. После того, как твой брат…
– Пожалуйста, не надо, – еле слышно прошептала.
– Я имею в виду, что после случившегося ты боялась рисковать.
– Рисковать чем?
Он сжал ее руку.
– Чем угодно.
Она отвела взгляд.
– Ох, Ноа!
Он очаровательно улыбнулся.
– Но теперь здесь я. Так что можешь оставить прошлое в покое, а будущее принадлежит нам.
Нори покачала головой.
– Я не могу читать дневник при тебе.
– Конечно, можешь, – поддразнил он. – Я стану твоим мужем. Тебе от меня не спрятаться.
Он упрекнул ее, как оптимист – циника, и Нори поняла, что спорить с ним бессмысленно. Она оберегала его радостный дух, как следует оберегать редкие деликатные вещи. Тем не менее Ноа прав: теперь она была готова встретиться лицом к лицу с тем, что пряталось на этих страницах.
– Хорошо, – уступила Нори, игнорируя бешеный стук сердца. – Только отвернись. Я действительно не смогу читать, если ты будешь так пристально на меня смотреть.
Ноа лучезарно улыбнулся.
– Я залезу на дерево, – пообещал он. – И не спущусь, пока ты не позовешь.
– Ты не умеешь лазать по деревьям, любовь моя.
– Я практиковался. Скоро я наберу форму, и где ты тогда укроешься от меня?
Он встал и наклонился, чтобы нежно поцеловать ее в губы.
– Я люблю тебя.
Ее щеки пылали; она чувствовала жар от ключиц до лба.
– Я тоже тебя люблю, – прошептала Нори.
Она взяла дневник и отступила в маленький уголок сада, опустившись на влажную траву.
А потом решительно открыла его и начала читать.
13 апреля 1939 года
Мой Акира – чудо.
Каждый день я смотрю на него, смотрю на его глупую мать и его скучного отца и не могу поверить, что мы создали его. Он будет вундеркиндом, я бы поставила на это свое состояние. Он уже умеет читать ноты, хотя ему всего три года, и играет на пианино лучше, чем я играла в шесть.
У него идеальные руки. Он вообще идеальный.
Еще он играет на скрипке, и, по-моему, скрипка ему нравится больше. Но я очень надеюсь, что он продолжит играть на пианино. Я учу его французскому, и он запоминает целые предложения – сегодня утром прочитал стихотворение, которому я научила его на прошлой неделе.
Такой красивый мальчик! Он похож на меня, совсем не похож на своего отца – слава богу. Но он ужасно серьезный, слишком серьезный. Он застенчиво улыбается, а когда смеется, прикрывает рот, как будто ему стыдно. Он тихий и вдумчивый, и хотя он всего лишь ребенок, он очень тщательно обдумывает свои поступки.
Это явно не от меня.
Надо соблюдать осторожность, иначе примет меры его отец. Ясуэй говорит, что я делаю сына мягким, что он с колыбели должен быть воспитан для своего призвания.
Но я хочу, чтобы ребенок был счастлив. Видит бог, в жизни очень мало радости, пусть ему выпадут солнечные годы.
На самом деле я хочу для него всего; я испытываю дикую боль, когда думаю, что на самом деле мне нечего ему дать. Этим летом я отвезу Акиру в сельскую местность и окуну его драгоценные пальцы ног в соленую воду океана. Я буду кормить его сладостями и учить играть Бетховена.
Я сотру морщинку между его бровями и буду целовать его в щеки, пока он не захихикает.
И буду молиться, чтобы он помнил.
В отличие от других матерей, я не могу надеяться на своего мальчика, я не могу мечтать о том, кем он станет.
Я знаю, кем он станет.
И не нахожу в этом никакой радости.
2 мая 1939 года
Моя мать здесь.
Пригласила себя сама и никому не сказала, что приедет. Говорит, что останется на целый месяц. Ясуэй отправился по делам за границу, только чтобы не встречаться с ней, так что теперь я совсем одна. Она привела собственных слуг: мол, не верит, что мои могут что-то делать должным образом.
Не представляю, как это вынести. Единственная милость в том, что не приехал отец.
Мне не нужно, чтобы он смотрел на меня, как на шлюху.
Он избил бы меня до полусмерти, когда я вернулась из Парижа, но мама не позволила. Сказала, что на мне не должно быть следов – до свадьбы. Это самое забавное в маме. Она безжалостна, но не садистка. Ей не нравится жестокость, она не причиняет боль ради боли, как это делает папа.
И хотя страшнее ее нет на свете, если она сможет защитить меня, она будет меня защищать. Но только если я буду служить семье. Или, что правильнее, если я буду служить ей.
5 июля 1939 года
Она все еще здесь.
Боже, помоги мне.
Я могу вытерпеть ее критику – от того, что я делаю и как веду домашнее хозяйство, до того, как я одеваюсь, – но я не могу видеть, как она крадет у меня сына.
Ее страсть переполняет бедного мальчика. Я думаю, она хочет окунуть его в золото и выставить на всеобщее обозрение как святую икону. Он уважительно относится к ней, он очень воспитанный мальчик, однако, похоже, отчаянно нуждается в спасении. Она разговаривает с ним так, словно он взрослый мужчина, а вовсе не ребенок, и осыпает его подарками, как будто это способ завоевать любовь.
Я бессильна. Я не могу ей противостоять.
Она спрашивает, когда я рожу ей еще одного внука, – спрашивает не как любящая бабушка, а как хранительница династии.
Если у меня будет девочка, я сомневаюсь, что она вернется сюда.
Ей нужны только мальчики.
Я не скажу ей, что не спала со своим мужем уже несколько месяцев. Он не приходит в мою спальню. Наверное, у него есть любовницы. Я не спрашиваю.
