Мика Валтари - Турмс бессмертный
— Делайте, что хотите, но помните, что вам придется отвечать перед Советом Карфагена за свой неразумный поступок. Если вы нападете на нас, оба карфагенских мужа будут вынуждены совершить самоубийство. Они просили нас помочь им в этом, так как не хотели бы рассказывать Совету о том, что здесь произошло.
Тогда сегестяне поторопились исполнить просьбу Дионисия и принести все требуемое. Как только Дионисий увидел вещи послов, он тут же напялил на себя роскошный карфагенский плащ и стал рассматривать папирусы и таблички для письма. Но он был неграмотным, поэтому очень скоро презрительно отшвырнул их, а его люди, подобрав таблички и документы, принялись подтираться договором о союзе между Карфагеном и Сегестой, рисовать всякие непристойности и с хохотом показывать их окружающим. Немудрено, что отцы города объявили об окончании церемонии проводов.
Наконец Дионисий решил двинуться в путь, и фокейцы немедля отбыли. Они очень торопились, поэтому остановились для отдыха только один-единственный раз. На следующий вечер они добрались до Эрикса, захватили военный корабль, ожидавший карфагенских послов, сбросили всю команду за борт, подожгли факелами другие суда и добились-таки того, что в порту поднялась паника. Потом они на веслах ушли в море, захватив с собой обоих послов. Одного из них они привязали к тарану, чтобы он принес им счастье в бою, когда они нападут на первый попавшийся корабль, а другого, развлечения ради, принесли в жертву Ваалу. Это они сделали после того, как удачно ограбили судно, перевозившее собранные налоги.
Позднее Дионисий уже не предпринимал попыток добраться до Массалии, а продолжал разбойничать на море, будучи убежден, что боги создали его для пиратского промысла. Однако на греческие суда он никогда не нападал, поэтому греческие города на Сицилии начали втайне его охранять, и вскоре под его командой был уже самый настоящий флот. Дионисий так долго и дерзко занимался грабежом, что отношения между карфагенянами и сицилийскими греками, всегда бывшие напряженными, еще более ухудшились.
Вот и все, что я хотел поведать вам о Дионисии из Фокеи и его людях, ибо это был муж, достойный того, чтобы о нем помнили. Я бы охотно перечислил и имена тридцати трех его соратников, но они напрочь вылетели у меня из головы.
4
Зима в Сегесте была долгой, и я успел узнать, что такое страх. Много раз случалось так, что мой страх разрастался и заполнял собою все мое существо, и тогда я жалел, что вообще родился когда-то на свет. Я не могу объяснить, откуда он брался, этот страх, но стоило ему возникнуть, как я начинал чувствовать себя узником, окруженным крепкими стенами. Впрочем, стены эти были не снаружи, а внутри меня. Я знал, что существует некий узел, который мне надлежит развязать, но к которому я пока даже не могу подступиться.
Роды Арсинои я почти не помню, потому что они пришлись на плохую для меня ночь. Мальчик родился на рассвете, когда шел холодный проливной дождь. Микон облегчил ей боль какими-то снадобьями и оставил ее под опекой местных повитух. Мне же он сказал, что роды были легкими. Однако я слышал жалобные крики Арсинои, видел пот, выступивший от боли на ее лице, и кровь, которая текла из закушенных губ, и я не мог с ним согласиться.
Арсиноя сама кормила ребенка, и молока у нее было так много, что часть его пропадала зря. Боги были милостивы к нам: мальчик оказался крепким и громко кричал с самого первого дня. Я так радовался первенцу, что хотел сразу же дать ему имя, но Дориэй сказал:
— Не будем спешить с именем. Давайте подождем какого-нибудь знака.
Также и Арсиноя просила меня:
— Не обижай Дориэя, торопясь дать имя ребенку. По-моему, малыш будет счастлив, если мы назовем его Дориэем.
Если говорить откровенно, то я считал, что Дориэй вмешивается в дела, которые его совершенно не касаются, но он так разволновался, когда увидел ребенка, что я, хотя и удивился, смолчал. Сразу же после того, как Дориэй посмотрел на мальчика, он отправился в храм Геракла, чтобы принести там благодарственную жертву. Этот храм он отобрал у финикийского бога огня, и за это на него очень обиделись отцы города.
Весна была уже совсем на пороге, когда внезапно дожди сменились сильными бурями, которые ревели дни и ночи напролет и валили деревья в окружающих Эрикс лесах. Дориэй становился все более хмурым и как-то странно смотрел на меня.
Я часто заставал его с Арсиноей — он беседовал с ней, не спуская при этом глаз с мальчика. Но стоило мне появиться, как оба замолкали. Потом Арсиноя находила себе какое-нибудь занятие и принималась болтать о пустяках. Если же в комнату заходила Танаквиль, то всем нам становилось неловко — такой она дышала злобой. Арсиноя опасалась за ребенка, но я надеялся, что Танаквиль со временем полюбит мальчика. Разве кто-нибудь может желать зла такому малышу, думал я. Отцовская гордость ослепляла меня так, что я ничего не замечал.
Потом наступил тот весенний день, когда перед дворцом нашли мертвую собаку, связку поломанных стрел и разбитый глиняный кирпич. Все это было завернуто в окровавленную тряпку. К сожалению, нам не удалось избежать огласки, потому что нашли сверток и развернули его какие-то случайные прохожие. Танаквиль побледнела и сказала:
— Карфаген уже не присылает в Сегесту послов для переговоров, а только сообщает нам о своем решении, причем так, как если бы мы были варварами, не понимающими их языка.
Дориэй нахмурился и сказал:
— Это сделали не карфагеняне, я уверен. Это все ты с твоими сыновьями. Вы составили заговор против меня и хотите поднять в городе бунт. Я давно подозреваю тебя, жена!
Я не знал, были ли у него какие-либо основания говорить так, однако понимал, что Танаквиль была способна на все ради того, чтобы удержать мужа. Могла она опуститься и до таких низких поступков — лишь бы Дориэй почувствовал себя неуверенно и стал искать в ней опору. Воздев руки в небу, Танаквиль запричитала:
— Дориэй, Дориэй, вспомни, что мои предки основали когда-то Карфаген. Карфагенские боги ничуть не хуже греческих, и они подсказали мне, что ты очень изменился и готов совершить страшную ошибку. Разве не я, о муж мой, помогла тебе сделаться царем Сегесты? Так как же ты можешь теперь подозревать меня в коварстве и лживости?
Дориэй пнул ногой труп собаки и крикнул:
— Судьба и боги, а также мой великий предок Геракл и мой собственный меч помогли мне стать царем, а вовсе не ты, Танаквиль! Если ты и помогла мне, то лишь потому, что боги использовали тебя как слепое орудие, и я ничем не обязан тебе. Я отлично знаю, что ты околдовала меня, чтобы я заключил с тобой противоестественный брачный союз и сделал тебя царицей. Ты всегда стремилась к власти и мечтала о царственном муже!
Танаквиль смерила его злобным взглядом, сделала непристойный жест и сказала:
— Если я чего-нибудь и хотела, то только тебя, Дориэй. Ты сам разжег во мне любовный пыл, когда я уже привыкла к одиночеству и смирилась со своей судьбой. Но ты очень ошибаешься, если думаешь, что можешь отшвырнуть меня ногой, как ненужную тряпку.
У дворца уже собралась небольшая толпа, которая с любопытством прислушивалась к интересной беседе. Вскоре на порог вышла и Арсиноя с ребенком на руках. Увидев ее, Танаквиль воскликнула, глотая слезы гнева:
— Меня не проведешь! Во всем виновата вот эта девка! Но ты совсем потерял разум, Дориэй, если рассчитываешь на нее больше, чем на меня.
Я возмутился из-за Арсинои и сказал:
— Не впутывай невинную женщину в свои семейные свары, Танаквиль. Арсиноя и я ничего тебе не сделали, а ты просто злая старуха, мечтающая очернить всех и каждого.
Танаквиль саркастически рассмеялась ткнула в меня пальцем и закричала:
— Неужели ты настолько слеп, что не видишь дальше собственного носа?
Я оскорбился и ответил:
— Отчего же! Например, я вижу местных царя и царицу, которые своей ссорой развлекают весь город!
После этой неприятной истории мой страх стал посещать меня еще чаще, и я чувствовал себя, как запутавшаяся в сетях рыба. Когда наступало полнолуние, я становился таким беспокойным, что даже ходил во сне, а потом просыпался в самом неожиданном месте и с удивлением озирался по сторонам. Раньше ничего подобного со мной не случалось. Я думал, что это Артемида преследует меня, и испробовал множество способов, желая помешать самому себе покидать комнату ночной порой. Все было бесполезно. Когда я выходил из дому, стражники не решались меня разбудить, но говорили мне потом, что я шел так, как будто вовсе и не спал, и даже сердито отвечал, когда ко мне обращались. Интересно, что кошка Арсинои ходила за мной по пятам, и иногда я просыпался на улице именно от прикосновения кошки к моим голым ногам. Когда Арсиноя родила нашего сына, она совсем перестала обращать внимание на бедное животное, так что, наверное, кошке хотелось подружиться со мной, тем более что жизнь ее в Сегесте была наполнена страхом, поскольку городские собаки приходили в бешенство от одного ее запаха.
