Н. Северин - Перед разгромом
От наплыва приятных воспоминаний его лицо просветлело.
— Проси! — приказал он, поднимаясь с дивана.
Радушнейшим образом готовился Репнин встретить молодого соотечественника, которого горячо рекомендовал ему граф Воронцов как сына покойного приятеля и достойного участия молодого человека, и с улыбкой обратился к двери, растворившейся перед посетителем. Но при первом взгляде на взволнованное лицо молодого человека, его бледность и растерянность князь понял, что над ним стряслась большая беда, из которой русскому послу придется выручать его с большой докукой и неприятными хлопотами. Эта мысль не только заставила улыбку слететь с губ князя, но и опустить протянутую руку, не пожав руки посетителя.
— Чем могу служить вам? — спросил он с холодной вежливостью, когда они остались вдвоем.
— Ваше сиятельство! Я к вам за помощью… за советом… за спасением! — проговорил Грабинин прерывающимся от волнения голосом. — Если вы откажетесь помочь, мы погибли!
«Ишь ведь, как набедокурил юнец! Вляпался, верно, в какую-нибудь опасную интригу через женщин или проигрался в пух», — замелькало в уме князя, в то время как он повторил с официальной холодностью обычную фразу:
— Чем же я могу быть вам полезен?
— Я должен вам сознаться во всем, ваше сиятельство, должен вполне довериться вашей чести, вашему сердцу: другого исхода у нас нет.
— Попали, верно, в дурную компанию? Забыли, верно, что нам, русским, нужна большая осторожность в этой стране, где все нам враждебно? Вы, верно, забыли, что здесь никому доверяться нельзя, особенно женщинам? Разорить человека, обыграть его или в пьяном виде заставить его подписать опасные документы им ничего не стоит, а утопить москаля считают доблестью.
— Ваше сиятельство, к моей беде ни один поляк не причастен. В карты я не играю, и с тех пор как я выехал из Петербурга мне было не до кутежей.
— Но что же у вас за беда и чем я могу помочь вам? Садитесь, рассказывайте! — и, опустившись на диван, князь указал Грабинину на кресло возле себя.
Грабинин начал рассказывать все, что случилось с ним со дня приезда в Воробьевку и до той минуты, когда, похитив Елену, он узнал, что Аратов превратил свою жену в живую покойницу. Говорил он долго, отклоняясь от фактов, чтобы останавливаться на испытанных волнениях, радостях и тревогах и восторгаться бесстрашием и силой духа своей подруги. При одной мысли, что у него могут отнять это сокровище, он сходит с ума…
— А наш злодей уже здесь; я вчера встретил его!
— Да, Аратов уже с месяц как в Варшаве, — заметил князь. — Узнал он вас?
— Не знаю. Он ехал на коне в блестящей кавалькаде, а я шел пешком и в очень скромном одеянии.
— Не в мундире, надеюсь?
— Нет, ваше сиятельство, мундир я надел только, чтобы к вам явиться. Мы принимаем всевозможные меры предосторожности, чтобы скрыть наше общественное положение, и еврейка, у которой мы живем, считает нас русскими ремесленниками: меня — столяром, а Елену Васильевну — швеей. Но ведь мало ли что может случиться! При следующей встрече Аратов может узнать меня. Очень может быть, что он уже напал на наш след и принимает меры, чтобы похитить у меня Елену. Ему это легко — у него есть связи, везде есть люди, которые на все готовы из-за денег. Со мною сталкиваться ему нет расчета: он знает, что я с радостью отдал бы полжизни, чтобы драться с ним до тех пор, пока один из нас не останется на поле боя. Но выкрасть Елену силой или хитростью — для этого он ни перед чем не остановится. Что же нам делать, ваше сиятельство? Бежать за границу дезертиром, с фальшивым паспортом? Признаюсь откровенно, эта мысль приходила мне в голову, но Елена Васильевна запретила мне и думать об этом; она говорит, что не будет иметь ни минуты покоя, если я совершу такую подлость из-за нее. И она права. Я — русский дворянин и офицер гвардии ее величества, никакого позорящего честь преступления я не сделал, мне невместно поступать, как вору или убийце. Хлопотать об отпуске и о дозволении ехать в чужие края, да еще заочно… Вы знаете, сколько на это потребуется времени! А нам каждую минуту грозит опасность хуже смерти. Похитить Елену, убить, стереть с лица земли так легко! Ведь она — живая покойница, она вне закона.
— Вы говорите, что Аратов выписал священников из Киева, и также и певчих для похорон? — прервал его князь.
— Да, ваше сиятельство, мне все это передавал Андрей. Не думайте, пожалуйста, чтобы мы не понимали, что поступили незаконно, и подвергаемся за это ответственности. Но что же нам было делать? Оставить Елену у такого изверга, как Аратов, было невозможно.
— А кого из соседей пригласил он на эти похороны?
— Не знаю, ваше сиятельство; мне было не до того, чтобы интересоваться этим. Да и не все ли равно, как именно нашел нужным обставить свое святотатство наш злодей? Он достиг своей цели, вычеркнул из списка живых свою жертву, и, кроме меня, у нее теперь никого нет на свете.
— А кто этот Андрей? Ваш крепостной?
— Был крепостной, но перед отъездом, за его помощь в спасении Елены, я дал ему вольную вместе с доверенностью на управление всеми моими имениями. Я обязан ему своим счастьем! У Аратова все уже было готово, чтобы заключить Елену в дом умалишенных, опоздай мы только на сутки, и все погибло бы безвозвратно. Ваше сиятельство, найдите нам такой уголок на русской земле, где бы нас на время оставили в покое! Всеми земными благами готов я с радостью пожертвовать за такое счастье! Елена любит меня, ваше сиятельство, — прибавил он с таким выражением, точно эти три слова все объяснили.
И он был прав. В данную минуту никто не мог ему так сочувствовать, как серьезный государственный муж, перед умом, беспристрастием и проницательностью которого трепетало множество людей из сильнейших и важнейших в крае; на этот раз тонкий политик, изловчившийся в искусстве скрывать свои мысли и чувства под личиной холодного спокойствия, с трудом сдерживал волнение, слушая соотечественника, каждое слово которого находило отзвук в его сердце, томившемся страстью к женщине и страхом потерять его.
Но насколько Грабинин был счастливее его! Как дорого дал бы Репнин, чтобы быть так же, как и он, уверенным в беззаветной преданности и в любви той, для которой он был готов жертвовать всем на свете! И как ничтожны казались ему его тревоги и опасения в сравнении с тем, что он сам испытывал, с мрачной запутанностью его положения, с сознанием беспомощности, в которую втягивала его любовь к жене Чарторыского! Счастливейшим из смертных считал бы он себя, если бы вместо покорного ученика иезуитов и первого магната Речи Посполитой судьба послала ему в соперники такого головореза, как Аратов.
А Грабинин, поощренный молчанием князя, которое он принимал за сочувствие, продолжал свое повествование.
По его словам оказывалось, что опасность грозит им не от одного Аратова. Появился еще злодей, преследовавший их. Они поселились за городом, в месте, называемом Уяздово, близ Лазенковского парка, и, опасаясь, чтобы Елена не захворала от недостатка воздуха и движения, он вздумал водить ее гулять в этот парк в такое время, когда трудно было встретить кого бы то ни было из городских обывателей — прогуливались они по отдаленнейшим от дворца аллеям. Но эти предосторожности не спасли их. На днях, чуть свет, в то время, когда после бессонной ночи, проведенной в тревожных мыслях, Грабинин на рассвете забылся крепким сном, Елена Васильевна вышла одна на обычную прогулку в королевский парк. Враги их как будто ждали этого случая. Не успела она дойти до скамейки, на которой они всегда отдыхали, как появился господин, еще молодой, величественной осанки и богато одетый. Не давая Елене опомниться, он подошел к ней и с низким поклоном попросил позволения сесть возле нее. Растерявшись от страха, Елена хотела уйти, но незнакомец, правда, очень вежливо, позволил себе заговорить с нею, заявив, что давно уже ищет случая познакомиться. Оказалось, что он следил за ними с тех пор как они начали приходить сюда гулять, что, увидав такую красавицу, как она, невозможно забыть ее и всем сердцем не стремиться к более близкому знакомству с нею; наконец, он добавил, что лицо ее мужа напоминает ему офицера, которого он встречал в лучшем петербургском обществе.
Можно себе представить, в какой ужас привели Елену эти слова! Не помня себя от испуга, она пролепетала, что он ошибается, что в Петербурге ее муж никогда не был, что они здесь проездом и никаких знакомств заводить не желают. С этими словами она направилась к выходу. Нахал не последовал за нею, но когда, сворачивая на другую аллею, она обернулась, то увидела, что он стоит все на том же месте, и уже не один: двое каких-то вельмож смотрели вместе с ним вслед ей, оживленно разговаривая между собою, очевидно, о ней.
Бедняжка прибежала домой в страхе и волнении. Но этим не кончилось: в тот же вечер к их хозяйке явился человек, по ее убеждению, из тайной полиции, и стал расспрашивать о них: кто они такие, откуда, надолго ли приехали, с кем видятся, от кого получают письма и так далее. Наконец он заявил, что не уйдет, пока не увидит бумаг, удостоверяющих, что они русские ремесленники. Пришлось показать эти бумаги, и он унес их с собою.
