Василий Аксенов - Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине
– Особенно не расцветешь, герр Виденталь, с большой семьей на должности младшего инженера у «Сименс и Шуккерт».
– Говорят, что в России он ворочал огромными средствами? Они нападали на банки, да?
– Это были деньги их партии, Виденталь.
– И неужели он ничего не оставил себе? Не сколотил небольшого хотя бы капитальца на черный день?
– Нет, Виденталь, он и копейки на себя не потратил из тех денег… Он делал революцию.
– А зачем, Шульц, а? Зачем они делают революцию?
– Черт их знает! Зачем Пири плелся к этому полюсу, вы можете сказать?
– Нет, я этого не понимаю…
– И я не понимаю. Собирайте, Виденталь, свою механику. Снимок получился?
– Надеюсь, шеф будет доволен.
ПО СТРАНИЦАМ РУССКИХ ГАЗЕТ 1909 ГОДА
Свежие копченые сиги! Королевские сельди белого и розового мяса от 15 копеек до 2 рублей за 10 штук.
Кавказский сыр по ценам вне конкуренции!
Новая книга ЗОИ из дневника одинокого. Журнал вице-короля островов Ки-Ка-Пу. Цена 80 копеек.
Тайны жизни – новый медицинский и общественный журнал для взрослых.
Сибирская зернистая икра с промыслов Иртыша и Оби по небывалым ценам: 2 р. 50 коп. за фунт!
Имбирное пиво. Свежие крюшоны. Рейнвейн – 1 рубль 50 коп.
Только у Кузнецова в Милютином ряду, 29.
Появились в продаже автомобили фиат, дарран, кадиллак – с закрытым кузовом. Верхняя часть смотрового окна поднимается.
Продается во Французской Швейцарии большой рыцарский замок XIII века с прилегающими владениями. Электрическое освещение. Вода в изобилии. 8 км до железной дороги.
Интересно! Волшебные карточки пикантного содержания с интересными превращениями (парижского вкуса) 6 шт. (разных) – 1 рубль 20 копеек, 12 (разных) – 2 рубля.
К 1 апреля предлагаю: карточки, свинки для надувания, летающие колбасы, разноцветные пенсне, сигара-шутка, порошок для чихания. Г. Пето, Караванная, 16.
Эдем – первоклассный семейный сад и театр.
Есть театр, идет в нем драма,
Есть живая панорама,
Есть мамзель Марьэт,
Есть большой балет,
Как волшебная картина.
Мухина в нем балерина!
А мамзель Мари —
Словно луч зари!
Здесь поет куплеты Шатов,
Много разных акробатов,
Три оркестра, хор,
Братья Метеор!
Лучший друг желудка – вино СЕН-РАФАЭЛЬ.
* * *Из толпы в фойе Александринки выделился по-юношески прямой и стройный господин с седыми, однако, висками и полуседой бородкой. Костюм его был безупречен, а поступь тверда. Он шел по навощенному паркету навстречу красивой даме среднего возраста, которая в свою очередь с мягкой улыбкой двигалась к нему, оставляя за своей спиной застывший след нелепо повернутых голов, расширенных глаз, перекошенных в шепоте ртов.
Они встретились в середине зала, и Красин поцеловал руку Марии Федоровне Андреевой.
– Никитич, милый, – еле слышно шепнула знаменитая актриса, только что вернувшаяся из эмиграции.
– Здравствуйте, Феномен, – так же тихо проговорил представитель фирмы «Сименс и Шуккерт» в России.
Встреча их вызвала оживленные толки в фойе Александрийского театра.
– Каков фрукт этот Красин, господа! Ушел прямо из-под петли, отсиделся за границей и вот пожалуйста – представитель «Сименса и Шуккерта», поди его тронь.
– Он действительно отошел от революции?
– Не поручусь. Ведь он был крупнейшим большевиком, господа! Большевиком!
– Однако не зря солиднейшая европейская фирма ставит его директором своего общероссийского отделения. Светлая голова, господа!
– С Андреевой у них, конечно, роман?
– Бросьте чепуху молоть!
– Годы ее не берут…
– В области техники он мыслит категориями завтрашнего дня…
– В пятом году Андреева бросала бомбы с балкона…
– Мадам, побойтесь бога!
– Хотел бы я знать, о чем они сейчас говорят!
– О синематографе! Ха-ха-ха!
– Вон тот господин тоже хотел бы знать. Посмотрите, он словно превратился в огромное ухо.
Между тем Андреева и Красин действительно говорили о синематографе. Андреева, смеясь, рассказывала старому товарищу о высочайшей резолюции, начертанной на проекте Русско-Американской кинокомпании.
«Я считаю, – писал венценосец, – что кинематография пустое, никому не нужное и даже вредное развлечение. Только ненормальный человек может ставить этот балаганный промысел в уровень с искусством. Все это вздор, и никакого значения таким пустякам придавать не следует…»
– Ну вот, а вы придаете таким пустякам чрезмерное значение, Мария Федоровна, – улыбнулся Красин. – Нет, неистребим в вас, сударыня, дух крамолы. Государь занимается фотографией, а вас несет в синема…
– Леонид Борисович, я агитирую вас совершенно серьезно. На первых порах нас берутся финансировать Лианозов и пароходчик Каменский. Шаляпин дал обещание сниматься. Если к нам присоединитесь вы, мы нанесем смертельный удар фирме «Ханжонков и Ко» с их развлекательными лентами…
– Ого, я вижу, планы у вас наполеоновские!
– Это дело интересное, Леонид Борисович, и полезное во всех отношениях. Понимаете? Во всех отношениях…
Господин-ухо, не в силах более бороться с внутренним зудом, вялыми ногами двигался к ним, как бы нехотя, как бы не по своей воле, как бы под действием магнитных сил.
Андреева отвела Красина в угол и тихо сказала:
– Какой вы бодрый, Леонид Борисович, и сильный, как всегда, но какая печаль в ваших глазах! Не сдавайтесь, Никитич, держитесь, все еще впереди…
– Коля, посмотри-ка, чем я разжился!
– Бог ты мой! Ломик! Откуда?
– Караульный передал, тот, лопоухий, Бухтин по фамилии. Ты спал, а я его вчера ночью агитировал.
– Что же теперь, Илюша? Что же с ломиком будем делать?
– Ночью доски поднимем и… под вагон… – Вагон этот, третий с конца вагон арестантского состава, так мотало во все стороны, так бросало, такой стоял грохот, что можно было не шептаться, а говорить в полный голос, все равно бы никто не услышал. Илья Лихарев и Николай Берг все-таки шептались, лежа рядом на вагонных нарах.
Немыслимый, казалось бы, случай свел их в камере пересыльного отделения Таганской тюрьмы месяц назад.
После ареста на лондонском вокзале Николай около года провел в английской тюрьме. От русского подданства он сразу отказался и заявил, что не знает ни одного русского слова, что он англичанин греческого происхождения Джозеф Лакинакис и что убил он «этого мерзкого турка» из ревности к прекрасной Эмилии Флауерберд, которая на прошлой неделе отбыла пароходом в Австралию.
Несмотря на все свое взбаламученное и близкое к обмороку состояние на вокзале, он услышал слова Илико и понял, что надо изображать сумасшедшего.
Откуда-то появился ловкий задиристый адвокат, который прозрачно намекал Бергу, что его прислали «комридс», товарищи. Под его руководством Берг через некоторое время отрекся от Альбиона и Эллады и избрал своей родиной Францию и частично Эльзас.
В конце концов он был признан невменяемым, переведен в психиатрическую больницу, откуда бежал.
Попался он спустя некоторое время при перевозке через границу нелегальщины, но, к счастью для него, жандармам и в голову не пришло предъявить ему ликвидацию провокатора в Лондоне, и он не попал под военно-полевой суд.
История ареста и заключения Ильи Лихарева была проще. После освобождения финскими властями Никитича Илья вернулся в Москву. Предстояла большая, тяжелая и довольно печальная работа по спасению и переводу в глубокое подполье легальных и полулегальных организаций партии, по сохранению людских резервов и оружия, по усилению конспирации. Провалы по-прежнему следовали один за другим, провокаторы, которых во время подъема революции было очень мало, теперь, казалось, плодились почкованием, и вот однажды на одном из совещаний с треском распахнулась дверь, и полтора десятка штыков повисли над головами подпольщиков.
Теперь шаткий оглушительно свистящий поезд влек старых друзей к месту исполнения каторжных работ, в Забайкальский край.
…Холодный воздух сквозь щель в полу влетел в вагон. Проснулся пожилой эсер Горностаев, протер очки, любезно осведомился:
– Замыслили дерзкий побег?
– Присоединяйтесь, Кузьма Фокич, – предложил Лихарев.
– Не по моим костям, увы… Всего доброго, бон вуаяж!
Илья уже по пояс скрылся в дыре. Николай, окаменев, смотрел, как он медленно и деловито опускается все ниже… вот развернул свои широкие плечи, скрылась голова… бац… исчезли руки!
Николай ринулся вперед, просунул ноги, провалился вниз. Тело его занесло в сторону, пронизал ужас – там колеса! Он кое-как сбалансировал, напружинился, разжал пальцы и, даже еще не почувствовав удара о шпалы, потерял сознание.
Когда два последних вагона прошли над ним и грохот почти мгновенно сменился полной тишиной, он поднял голову и запел, завопил от восторга обретенной жизни.
