Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Заеду как-нибудь, – буркнул Василько.
– Как величать-то тебя? – спросил он у чернеца. – Вместе просидели полдня, а имя мне твое неведомо.
– Федором величают, а в миру звали Филиппом.
Глава 7
Обратно ехали по оврагу. Все бы ничего, но увязался за Васильком Петрила. С его возком намучились: не единожды застревал он во сугробах. Пока до села доехали, из сил выбились.
А ночь стояла тихая, морозная. Проказницы-звезды бойко водили хороводы, а забияка-месяц лукаво посмеивался над ними. Снега стлались внизу синими волнистыми коврами. Там, куда на них падал робкий лунный свет, серебрилась искристая тропа. Огни, которые держали Пургас и рыжеволосый холоп Петрилы, бросали на снега вихрастые багряные тени.
Как приехали в село, спать завалились; уснули вповалку, все четверо, прямо в горнице. Проснувшись, Василько долго не открывал очей; надеялся, что Петрила отъедет не простившись, желал подняться, когда гостя уже след простыл. Но только он приоткрыл один глаз, Петрила уже стоит над ним, мытый, чищеный, разодетый.
– Вставай, добрый молодец! На дворе уже светло, – ухмылялся Петрила…
Василько, вежества ради, показал Петриле свое подворье. В конюшне хлопал Петрила Буя по упругому крупу, смотрел зубы, упряжь руками мял.
– Мне твой Буй еще во Владимире по нраву пришелся, – признался Петрила и предложил продать ему коня.
Василько, с трудом скрыв возмущение, поведал, что скорее продаст село и всех холопов, но коня при себе оставит. Петрила на миг помрачнел, затем охотно вспомнил, какая у него была пригожая кобыла вороной масти и как он продал ту кобылу с большим прибытком.
«Видишь, я свою кобылу продал и хожу сытый, в багрянце, а ты за коня держишься и в овчине обретаешься», – говорил его лукавый и осуждающий взгляд.
В погребе Петрила хвалил битую птицу и просил в дорогу потрошеных гусей. Пробовал Петрила меды стоялые и тоже просил их в дорогу. Василько недовольства не выказал, повелел Пургасу уважить докучливого гостя. Петрила сам гусей и мед выбирал, да при этом чинил немалые капризы: «Не надобен мне мед из этого бочонка, дайте из другого!»
Насилу Василько вытащил Петрилу из погреба и повел в мыльню.
– Как я в мыльне париться люблю! – обрадовался Петрила. – Побьешь себя веничком, разгорячишься и – в снег… После ляжешь на лавку, и такая истома берет, будто все тело иглами покололи. Ты веников каких припас, березовых али дубовых?
В мыльне Петрила сидел раскрасневшийся и распаренный, пил из ковшика мутноватый квасок, жмурился и кряхтел от приятности, рассказывал, что живут на белом свете языцы, считающие мытье великим грехом.
– Уверовали они, что от омовения грозы случаются и сила у людей убывает, – пояснил Петрила.
– Поди, завшивели они, и дух от них тяжек, – заметил Василько. Он не чаял, когда это омовение кончится; и гость ему опротивел, и мытье было не любо (только третьего дня с Пургасом парились), и жаль пития, брашну, гусей и сена.
– Пообвыкли, – молвил Петрила. – Видел я по утру девку на крыльце. Кто такая? – поинтересовался он.
– Раба, Янкой величать, – буркнул насторожившийся Василько.
– Хороша девка!.. Как улыбнется, так на душе светлей становится. Откуда у тебя она?
– Поп продал.
– Сколько запросил?
– Пять гривен.
– То поп продешевил. Этой девке красная цена десять гривен. Ты с ней милуешься? – спросил докучливый гость.
– Много будет ей чести, костиста больно и собой невелика, – нахмурясь, ответил Василько.
– Ты бы мне продал эту девку за десять гривен, – предложил Петрила.
«Так ты меня совсем без портищ оставишь. Сначала коня запросил, потом естьбы и пития, теперь на рабу перекинулся, а затем, не ровен час, и все село запросишь. Может, ты за этим объявился?» – подумал в сердцах Василько. Ему было неприятно осознавать, что, пока он присматривается к рабе, Петрила пожелал нахрапом завладеть ею.
– Не могу я эту куплю сотворить! – заупрямился он.
– На что она тебе? Ты же сам только что сказывал, что не лежит к ней душа, – не унимался Петрила.
– Некому в поварне быть, и Пургасу женка нужна, – стоял на своем Василько.
– Я тебе за нее двенадцать гривен дам! – Петрила взмахнул растопыренными толстыми пальцами. – За эти куны ты себе любую девку купишь, да еще и Пургасу в придачу!
– Некому в поварне быть, и хоромы убирать некому! – не сдавался Василько.
Он вспомнил, как пробегала раба сегодня через двор в одной сорочке – лишь рогожку на плечи накинула. Весела и игрива была Янка, встретившегося Пургаса подзадорила: «Ты чего приоделся, как ветхая старуха? Али одно место отморозить боишься?» Озорничала Янка и не ведала, как круто может измениться ее судьба.
– Как знаешь, – обиженно процедил Петрила.
Василько почерпнул ковшиком воды из кадки, испил и выплеснул остаток на камни. Камни зашипели и исторгли едва заметные кольца каленого пара.
– Любо мне, любо! – закричал как ужаленный Петрила и стал неистово хлестать себя веником.
Нахлеставшись, Петрила попросил оказать ему невеликую услугу:
– Ты бы велел рабе мне спинку потереть.
– Нечего тут засиживаться. Пошли обедать!
Обедали в горнице. Нажравшись и напившись, Петрила вытер усы и посмотрел на сидевшего через стол Василька продолжительно и строго, как бы призывая его к решительному разговору.
«Что зришь, как волк на ягня? Сказывай, зачем пожаловал? – Василько внутренне напрягся в ожидании речей гостя. – Не есть ли Петрила тот самый давно ожидаемый посланник великого князя? Если же он прибыл с худой вестью, то почему один, без приставов? Если явился с доброй, почему молчит другой день? Или потешиться надо мной захотел, либо прибыл с никчемной весточкой и молчит о ней, дабы поболее из меня себе приятности повыбить?» – терялся он в догадках.
– Худо живешь, Василько! – воскликнул значимо он и тут же брезгливо поморщился. – И это убогое селишко. Скажи кому во Владимире, не поверит. А отчего такое с тобой приключилось? Да великий князь твоего усердия не замечал, все норовил льстецам и прислужникам потакать, а добрых молодцев сторонился. Ему старая дружина милей. Потому во Владимире не осталось удалых да разумных мужей; разбежались они розно на все четыре стороны. Ну, это теперь великого князя забота, пусть сам о своей головушке мыслит. Нам же нужно крепко о себе попечалиться.
«Как повернул, князя поносит. Видно, наехал по своей воле. А если душою кривит? Если подослан моими недругами? Коли надеешься, что я буду потакать твоим крамольным речам, не дождешься!» – решил Василько.
– А есть на земле государи сильные, многовоевы и грозные, – вкрадчиво и с умилением рек далее Петрила. – Им нужны молодцы, охочие до крепкого боя.
Таких они примечают, кличут и в чести держат. Ходят те молодцы у них в аксамите, носят злато, владеют землями обширными, имеют челядь многочисленную. Такому государю и послужить не грех, а здесь, – Петрила пренебрежительно махнул рукой, – ты куны не обретешь, а только последнюю свободу потеряешь.
– Нужен я им больно. У тех государей своих молодцев как снега в поле.
– Был бы не нужен – не сидел бы я перед тобой, – Петрила лукаво ухмыльнулся. Василько был ошеломлен; он жил в своем селишке и не ведал, что о нем думают, что в его услугах нуждаются. Не с пустыми руками приехал Петрила. Василько пожалел, что не продал ему Янку. Ведь гость желает ему добра, а он скаредничает. Еще Василько ощущал нетерпение и бодрящее предвкушение, будто собирался в дальнюю, но сулящую небывалую удачу дорогу.
– Я пожаловал к тебе с зовом. Зовет тебя на службу сильный государь! – с надрывом возглаголил Петрила и далее зачастил доверительно: – Только уговор будет один: как станешь государю служить, обо мне не забудь. Где доброе слово о Петриле замолви, где портищами либо кунами одари; а пожалует тебе государь за службишку, так ты от того пожалования мне десятину. Помни, кто был о тебе печальник.
Петрила говорил так, будто не сомневался в согласии Василька послужить неведомому ему государю. У Василька же голова шла кругом, мысли роились, перебивая и заглушая друг друга: «Где тот государь сидит и как его величать? Когда нужно к нему на службу ехать? Если ехать, то как с селом быть: продавать или оставлять на Пургаса? И что же это за службишка такая?»
Хотя слова Петрилы открывали заманчивое и сытое будущее, он почувствовал нарастающее несогласие менять устоявшийся быт. Стало жаль и дворишко, и селишко, и именьице, а более всего себя: «Жил себе да поживал, и на тебе, бросай насиженное гнездо, скачи неведомо куда. Если бы из Владимира пришел зов, я бы и не сомневался; там друзья-сотоварищи, и княжьего слова не ослушаешься».
– А как того государя величать?
– Я тебе позднее поведаю. Все одно он тебе неведом, – слукавил Петрила.
– Даниил Галицкий или Ярослав? – все допытывался Василько.
– Стал бы я ради Ярослава и Даниила тебя с места срывать. То князья не князья, а так, один шум да писк. Нашего Юрия ничем не лучше.
