Павел Загребельный - Евпраксия
Евпраксия отвернулась весьма неучтиво, зная, что судить ее за это никто не сможет. Правда, сочувствия от аббата заранее не ждала, подобное чуждо ему…
А с духом познакомилась Евпраксия уже весной, но был это совсем не тот дух, о котором столь благоговейно говорил аббат.
Могучий дух свободы в хищном посвистывании птичьих крыльев объявился Евпраксии оттуда, откуда она никогда бы и не ожидала его – со сторожевой башни. Кнехты гнездились внизу, охраняли мост между башнями, а верх сторожевой башни все это время был свободен; с весны же там поселился человек, почти точно такой же одинокий, как Евпраксия. Но не этим он привлек ее внимание, а своими соколами. Человек оказался сокольничим. Чьим – императорским, баронским, епископским или же был он сам по себе? Да какое это имело значение! Видно, он столь же отвык от людей, как и она, привык к молчанию, как и она, к одиночеству, как и она сама. Она видела на нем печать суровости и, даже можно сказать, хищности, особенно же во взгляде глубоких черных глаз, а отличался он от императрицы, которая должна была погибнуть от безделия, своей невероятной занятостью. Он обучал соколов. Не летать, нет, – к этому они приучены были от рожденья. Но гоняться именно за той добычей, на которую укажет человек, и лететь не куда-нибудь, а куда укажет человек, и лететь не как-нибудь, а быстрее и быстрее, самое же главное: не бежать от людей, всякий раз возвращаться к хозяину, усаживаться на кожаную его рукавицу, послушно ждать новых распоряжений.
Соколов сподручно выращивать как раз в высокой башне. Чтобы сразу привыкали к высоте полета. Вот и выбрал эту башню сокольничий, и отныне она стала для Евпраксии не кнехтовской сторожевой, а Соколиной.
Прямо перед ее глазами взлетали соколы; казалось, она ощущает на своем лице ветер от их крыльев. Соколы взмывали в поднебесье с такой быстротой, с таким порывом, что и в тебе тоже словно что-то срывалось с места и летело за ними, мчалось вместе с ними, вместе с непокоренным могучим духом жажды воли, простора, безбрежности.
Обычно невнимательная к занятиям простого люда, Евпраксия теперь с каким-то болезненным удовлетворением следила за всем, что делает сокольничий. И вскоре не стало для нее никаких тайн ни в этом человеке, ни в его сизых воспитанниках. Все-таки больше она присматривалась к соколам, – какой интерес для нее мог представлять этот человек? Мало спит, мало ест, ни с нем не разговаривает, суровость – способ его бытия, в хлопотах – спасение от отчаяния.
Поразила Евпраксию жестокость сокольничего. Она не могла без гнева и возмущения видеть, как пускал он своих соколов на перелетных птиц, на диких гусей, на журавлей, на лебедей. Может, птицы эти летели и в Киев, может, ждут их там такие же маленькие дети, какой была когда-то она, может, прислушиваются, не раздастся ли в темном весеннем небе крик лебединый или курлыканье. А лебедь никогда не прилетит, и журавль не прилетит на днепровские плесы: сбит хищным соколом на твердую каменистую италийскую землю. И повинен в том суровый сокольничий, не знающий жалости.
Однако потом Евпраксия все же простила сокольничему его вынужденную жестокость, поняла, что за свободу приходится всегда платить. Иногда чьей-то смертью. Для сокола восторг свободы, а для лебедя – смерть. В одних крыльях – посвист раскованности, дерзостной безудержности, в других – обреченность. Не может быть свободы одинаково для всего сущего.
Получаешь свободу для себя – и неминуемо отнимаешь ее у кого-то; коли сам не связан никакими ограничениями – значит, тем самым уже ограничил множество других существ. Быть может, потому так охотно и бросают простых людей в тюрьмы императоры и короли – ведь тогда они чувствуют себя свободными. И Генрих запер ее в башню, чтоб не было рядом с ним еще одной короны – тем более что не мог удовлетворить ее потребности, как женщины.
Соколов нужно было кормить птичьим мясом, ставить им свежую воду, чтобы они в ней купались и потом сушились на солнце. Сокол должен мало спать, тогда он и злей и послушней.
Сокольничий часто кормил своих птиц, надевал им на головки кожаные колпачки, спутывал ноги и сажал на тонкий обруч. Летать на первых порах пускал на длинном шнурке, чтобы наверняка возвращались. Снова кормил и выставлял воду для купания. Постепенно сокол привыкал слушаться его, но и не утрачивал боевых качеств. И тогда становилось возможным пускать его уже и без шнура. Запустит сокольничий обученных птиц – и стоит, размахивает из окна башни какой-то серой тряпкой на длинной веревке, видно, приманивает их обратно.
Евпраксия сначала не хотела все это видеть. Башня, где сидела ее стража, вызывала в ней отвращение, но постепенно и ей становилось все труднее отрываться от созерцания соколиной жизни, что разворачивалась перед глазами.
В высоких башнях выкармливают настоящих соколов. Забирают соколят из гнезда и приучают платить неволей за лучшее познание воли, за хищное умение наслаждаться ею, постигать всю ее безграничную ограниченность.
Не так ли сложилась и ее жизнь? Будто маленького соколенка, ее вырвали из родного гнезда, забросили на холодную чужбину, скрывали от нее мир некой черной накидкой, связали руки и ноги и, наконец, приковали к камню. Может, всемогущий дух соколиной свободы как-то спасет ее, придаст сил и терпения и возродит надежды?
Да, теперь она не отрывалась от созерцанья того, что происходило в Соколиной башне и в небе над нею. Наконец мрачный сокольничий заметил ее интерес, а может, и давно замечал, да только из-за своей нелюдимости не подавал виду. Но каким бы затворником ты ни был, но должен же ты знать, что на тебя смотрит сама императрица, к тому же молодая и пригожая женщина, и кроме всего – заточенная, несчастная, беспомощная. Какое же нужно иметь сердце, чтобы остаться равнодушным при виде такой женщины?
И однажды утром, как только Евпраксия появилась у окна своей башни, хмурый сокольничий учтиво поклонился ей. Она не обратила внимания на поклон, может быть, подумав, что это ей просто показалось. Но сокольничий поклонился и на следующий день, и еще, и еще раз. Она отвечала этому человеку, медленно опуская ресницы – знак того, что его учтивость примечена и надлежащим образом оценена.
Как-то прибежала к Евпраксии Вильтруд, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, молча подала императрице какие-то странные вещи. Та чуть было не отпрянула.
– Что это?
– Ваше величество, передано вам.
Это была грубая кожаная рукавица, исцарапанная вся так, будто об нее точили когти сами дьяволы. А еще два скрепленных друг с другом птичьих крыла, привязанные к грязной замусоленной веревке.
– Кто это передал? Зачем принесла?
– Сокольничий, ваше величество. Просил принять.
– Все это? Что я должна с ним делать?
– Он дарит вам сокола, ваше величество.
– Ты хотела сказать – вот эти крылья?
– Нет, живого сокола. Он просит вас надеть рукавицу и ждать, пока он пустит со своей башни сокола. Тогда нужно размахивать веревкой с крыльями.
Это называется вабилом. Сокол увидит крылья, прилетит к вам и сядет на руку.
– Но я… не умею махать… этим. И… не хочу.
– Ваше величество, дозвольте мне.
Евпраксия указала ей на окно.
– Но прошу вас – наденьте рукавицу. Потому что сокол так и упадет.
– Откуда ты знаешь?
Вильтруд не ответила: высунувшись из окна, изо всех сил завертела веревкой. Потом зашептала громко, испуганно:
– Летит, падает, ваше величество!
Евпраксия неумело надела шершавую рукавицу. Смешно, однако волновалась так, будто впервые наряжалась в одеяние императрицы. Бросилась к окну, отстранила Вильтруд, протянула наружу руку.
Птица, приближаясь к земле, опускает хвост, растопыривает его, приподнимает голову, легко и быстро вытягивает особым образом, бьет по воздуху крыльями, чтобы пригасить скорость и сесть мягко. Сокол падал камнем. То ли видел высунутую из окна рукавицу, то ли запомнил, откуда появлялось вабило, но летел он со свистом и столь быстро, будто намеревался врезаться в камень башни и разлететься кровавыми брызгами.
Евпраксия чуть не закричала от страха за сокола, но он опередил ее крик, пронесся мимо лица, в мгновенье ока вцепился в рукавицу, замер – и уставился круглыми глазами на женщину, наверное, удивляясь такой перемене хозяина. Хищно наставил на нее жестокий клюв, встрепенулся, словно готовясь опять сорваться в полет, но тут Вильтруд ловко накинула ему на голову кожаный колпачок, и ослепленная птица с хриплыми вскликами завозилась на рукавице, беспомощная и послушная.
– Он будет наш! – воскликнула Вильтруд.
– А что мы с ним будем делать?
– Я буду кормить его, купать. Вы будете пускать до самого неба.
Сокольничий даст нам птичек для кормленья. Я поставлю для сокола воду.
– А что скажет аббат Бодо? – улыбнулась Евпраксия.
