Андрей Косёнкин - Юрий Данилович: След
Чуть ли не в самой первой горячей сшибке под Юрием завалили коня. Сокрушительный удар, едва не достигши самого князя, обрушился на голову его жеребца. И ударили-то не мечом, не саблей, даже не булавой, а разбойным кистенём - литым железным ядром, цепью прикованным к железному же короткому держаку. Остановленный в бешеном беге конь с размозжённой до самых мозгов головой все ещё продолжал движение и, прежде чем рухнуть, в том последнем движении протаранил коня того, с кистенём, что уж изготовился в другой раз взмахнуть железом.
Юрий упал на землю, но и противник не удержался в седле, заземлился. Как ни скор был князь, однако тверич, пёс, оказался проворней. Опять же, в тесноте рубки орудовать ему своим кистенём было удобней, чем Юрию длинным мечом. Он и ударил первым, но и ему размахнуться как следует не было места, и от того удар у него вышел не смертельный, а только излиха подлый: ядро кистеня влетело Юрию промеж ляжек, под самый край короткой брони.
- А-а-а-а-а-а! - взревел Юрий, все ещё силясь если уж не ударить, так хотя бы ткнуть мечом тверича, отстранить, потому как вновь убийственное ядро бешено закрутилось перед его глазами, суля быструю смерть.
«Все? - подумал он. - Все?!» И хотел закричать: «Не смеешь! Не хочу того, не хочу!..»
Но здесь дикая боль достала до самого сердца, Юрий лишился сознания, и пала милосердная тьма. А когда через миг очнулся, тверич уж успокоен был вечным сном. Юрий, плотным кольцом окружённый своими, хотел пнуть его голову, безжизненно скособоченную на плечо, ан ногой не смог шевельнуть - будто то литое ядро кистеня застряло меж ног.
- К броду, к броду! - прохрипел он.
Что говорить, москвичи стояли в тот день стеной, место павших занимали живые. Однако, как отчаянно и отважно они ни противились, сила была не на их стороне. Но, знать, время было за ними.
Именно времени недостало тверичам, чтобы окончательно разнести ту живую стену в кровавые лоскуты. Именно времени им недостало, чтобы дожать москвичей до берега, опрокинуть их в Клязьму и кроваво замутить её синие воды. Уж на взгорке готовились завершить битву пешцы и лучники, подтянувшиеся с похода, но…
В свой срок склонилось солнце в закат, и было оно багровым, точно досыти крови напилось. И тьма опустилась на землю.
Под покровом той тьмы Юрий отвёл поредевшее войско в Москву.
* * *
- Казалось бы, все уже было предрешено. Москва сидела в I глухой осаде. В глухой и тесной. Тесной в прямом смысле слова, потому что многим и многим тысячам, сбившимся за стенами кремника, в самом деле было не шибко просторно. И ничто не могло улучшить положения осаждённых, а вот то, что с каждым днём им будет все хуже и хуже, было ясно.
Пока не голодали, но глядеть, как на княжьих мельнях, что на речке Неглинной, тверичи мелют в муку зерно нового долгожданного урожая, было по крайней мере обидно.
- Эй! - кричали со стен. - Подавитесь!
- Ништо! - весело отмахивались тверичи, ссыпая с возов чужое жито.
В кремнике со дня на день ждали приступа. Однако великий князь, вопреки ожиданиям, в приступ идти не спешил. Да и приуготовлений к тому никаких не велось, - ни лестниц с крюками не ладили, ни плотов не вязали, даже дома на Великой улице, что примыкала к защитному рву, не раскатывали на брёвна, чтобы в случае надобы теми брёвнами ров заложить.
Ан, выходит, Юрий-то не зря бранился, что сами москвичи Подол не пожгли, прежде чем затвориться в кремнике. Нет, видно, не собирался Михаил Ярославич «лоб расшибать» о московскую городню. Решил на измор взять жителей. И то, куда ему торопиться: до осенней распутицы время довольно, в конце концов и снега можно дождаться, вольно кормясь от окрестных московских сел. На то и намекал москвичам, нарочно велев молоть зерно у них на глазах, авось задумаются, чего ради терпят?
Да ведь и без того уже думали, крепко думали. К тому же слух о том, что Михаил Ярославич привёл с собой Александра, поначалу-то так воодушевил москвичей на измену Юрию, что некоторые уж и открыто роптали. А особо дерзкие да языкатые, коих всегда среди москвичей в достатке, кричали со стен:
- Пусть Михаил Ярославич-то явит нам нашего княжича Александра Данилыча! С ним ли пришёл-то, как сказывают?
- С ним, чай! А как же! Иначе чего б и пришёл? - отвечали тверичи, однако и сами при том простодушно и озадаченно чесали в затылках, и Александра воочию москвичам отчего-то не предъявляли.
И то было странно. Ведь и впрямь, кабы подъехал княжич под кремлёвские стены, так, поди, ни кое бесчестье перед Юрием, потому как сам беззаконен, ни кой страх перед тверичами не остановил бы москвичей открыть ворота великому князю и его новому ставленнику. А там, будь что будет! Чай, хуже-то, чем голодный измор, всё равно не сразу придумаешь…
Да вот беда, не мог Михаил Ярославич явить москвичам Александра Даниловича. Третьего дня умер княжич у него на руках. То ли отравлен - (много зелий на свете!), то ли отдал Богу душу по внезапной болезни? Так ли, иначе - не убит, не изранен, но мёртв… И истины не дознаешься!
Опять обнесли, обошли, обманули! И нет великому князю пути на Москву, хоть и стоит он под самым Боровицким холмом! Да не только потому, что безлепая смерть Александра нарушила цели, лишила смысла этот поход, по потому ещё, что смерть княжича стала первой из многих - ко всеобщему ужасу грянул мор в тверском стане.
И осталось одно спасение: бежать, бежать от Москвы, как бегут от чумы.
- Эй, на стене, москвичи! Просили явить вам Александра Данилыча? Так вот он. Возьмите его да схороните по чести. Он вам зла не желал…
На телеге прост гроб сосновый.
Сам Юрий вышел на стену, судорогой свело шею, однако усмешлив:
- Так уж вы его теперь к себе в Тверь обратно везите. Нам-то он и здоров был без надобы, не то, что мертвяк! Да дяде, слышь, передайте, чтобы больше на Москву-то не приходил. Все одно, не уступлю я ему!
- Вон чего наш-то сказал!
- А то! Чай, Данилович!..
- Ишь, как орлом глядит, хоть и хром пришёл после битвы-то!
- Так, чай, он за нас кровь проливал, пока мы здесь кремь околачивали!
Будто и не было никогда меж князем и людом глухого размирья, глядят москвичи на Юрия с любовью и восхищением, чуть не со слезами умильными на глазах - да что говорить, хорош князь, удачлив!
А вслед без войны побеждённым тверичам несутся со стен проклятия вперемежку с насмешками:
- Эй, твердяки, пошто приходили-то? Ай, шли по шерсть, воротились-то стрижены!
И новая ненависть копится на века, вместо любви злобой местью полнятся братские души.
На ту ли злобу нас Господь одним языком наделил?
Чёрен от сажи и пепла город. От дома к дому, от улицы к улице ветер носит жадное пламя. Уже полыхает от Яузы до Неглинки, от Москвы-реки до Ваганькова, от Красного до Кучкова… Един остров стоит неприступный, среди водной заграды - московский кремль…
А Александра положили на своём дворе, «иде и прочую братию погребаху», монахи монастыря Даниилова. Между прочим, близь батюшки.
Глава четвёртая
- Юри, Юри, коназ мой, иди сюда, люба! - потешно выговаривает чужие слова жена. Манит тонкой рукой на постель.
За толстыми войлочными стенами воет пронзительный степной ветер, а в просторном шатре жарко до духоты, угарно от жаровницы с угольями. Да ещё в кованых столицах благовония курятся, потрескивает жёлтый огонь в светильниках. Или то в голове трещит?
За непроницаемой, отгородившей дальний угол кошмы, невидимые, играют песельники. Уныли и визгливы их песни, как нескончаемый ветер. Когда девки-плясуньи приходят, все веселей. Трясут грудями, звенят монистами, и задом вертят, и животом, эдак, сладко подёргивают, а руками-то то ли манят, то ли отталкивают, до того хороши, что любую тут бы и прихватил.
- Что ж ты не идёшь ко мне, Юри? - удивлённо поднимает щипанные тонкие брови жена.
- Али не рядом я? - тихо усмехается Юрий, однако ж послушно встаёт с подушек, по-кумански набросанных на полу вокруг дастархана с фряжским вином, русскими медами, с пряным, душистым мясом в застывшем жире, прочими перепечями.
На жене прозрачная рубаха из тонкой камки, сквозь которую жёлто светит холёное атласное тело. В первую-то ночь, как увидел, аж оторопь взяла Юрия:
«Эвона, тела-та царская!..»
А она без смущения смеётся:
- Ай, не нравится?
И впрямь, чудно тело у Агафьи-Кончаки - совсем безволосо! Не то что малых волосиков, пушка нет! Даже подмышки, аки коленки, голые. Даже там, где у всех баб темно должно быть, у неё, вишь ли, чисто, как у маленькой девочки. Да ить годами-то отнюдь не девочка. Вишнёвыми сосочками жадно вздымаются груди. Бедра широки, упружисты, будто у кобылицы, живот ложбинист, лоно выпукло - ждёт семени! Куды как вызрела! Да и как не вызреть, когда ей девятнадцатый год пошёл. Не то дело вызрела, а скорей перестарилась, оттого, знать, так люта на ласку. Сколь её ни тяни, ан опять ластится.
